Борис Фрезинский - Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

ФЭ. Ед.хр.2391. Л.2.

Москва, 28.I.1951

ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ПРИМИТЕ САМЫЕ СЕРДЕЧНЫЕ ПОЗДРАВЛЕНИЯ ОТ ДАВНЕГО ПОКЛОННИКА ВАШЕГО ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ТАЛАНТА = СЕРГЕЙ ПРОКОФЬЕВ

ФЭ. Ед.хр.2075. Л.1.

Москва, 28.I.1951

ГОРЯЧО ПОЗДРАВЛЯЕМ ЮБИЛЯРА СОЖАЛЕЕМ НЕВОЗМОЖНОСТИ ЛИЧНО ПОЗДРАВИТЬ ЖЕЛАЕМ ДАЛЬНЕЙШИХ ТВОРЧЕСКИХ УСПЕХОВ А ГЛАВНОЕ ЗДОРОВЬЯ = ВИШНЕВСКИЙ ВИШНЕВЕЦКАЯ

ФЭ. Ед.хр.2464. Л.80.

<Москва,> 30 января 1951

Дорогой Илья Григорьевич!

Ваш телефон, вероятно, весь в никелированном мыле. Лестница, ведущая к Вам, стерта. Почтальон сбился с ног. Поэтому я переждал и поздравляю Вас, пропустивши поток, потому, что потоки воды срывают краны гидравлическим ударом, а потоки приветствий, вероятно, растапливают трубы.

Милый друг, я приветствую Вашу борьбу за дорогую нам обоим Родину и Европу.

Приветствую человека, который продолжил дело Герцена, дело любви к будущему человечеству, дело веры в будущее мира.

Мы знакомы тридцать три года. Они прожиты Вами превосходно.

У Вас хорошая жизнь, все расширяющаяся.

Я не желаю Вам счастья, не желаю Вам долголетья, потому что писателю надо желать бессмертья и победы.

Побеждайте и, побеждая, не грустите.

Впервые — П2, №322, коммент. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2385. Л.1. Виктор Борисович Шкловский (1893–1984) — литературовед и писатель; ИЭ писал о нем во 2-й главе 3-й книги ЛГЖ. Ответ на это письмо см. П2, №322.

<Москва,> 1 февр. 1951

Дорогой Илья Григорьевич!

Вижу на Вашем столе ворох поздравлений и приветственных телеграмм. И как ни велик он — этот приятный ворох, — прошу присоединить к нему и мое приветствие, пусть немного и опоздавшее.

Вероятно, Вы того не знаете, но в моей жизни Вы как писатель, наделенный острым чувством современности, сыграли немалую роль. Издали я всегда следил за Вами и внимательно читал Вас. Меня всегда привлекала у Вас любовь к человеку и культуре. Я слышал ее за всем, что Вы писали. В этом Вы перекликались с Горьким, что почему-то никогда не отмечалось. Вы хорошо умели сказать, что человек, как существо теплокровное, имеет право на долю тепла на земле и на уважение своего человеческого достоинства. Вы заразительно умеете передать свое восхищение поэта и художника созданиями искусства и культуры. А не в этом ли царстве — наибольше самого Человека, его красоты и свободы?

Это было у Вас всегда и в те давние времена первых лет революции, когда Вы еще не умели соединить воедино интересы человека и государства, хотя бы даже и социалистического. Страждущее сердце человеческое тогда — в «тех» романах — оставалось одиноким, открытое и подставленное неумолимым бурям нашего века.

Впрочем, не мне напоминать Вам искания прошлого. Интеллигенция Вашего поколения (а к нему принадлежу и я) прошла сложный и нелегкий путь. Знаете, как в русской сказке: мы окунались из котла в котел, чтобы духовно молодеть и хорошеть подобно Иванушке-дурачку. Багрицкий был прав, сказав: «Побоями нас нянчила страна»[466]. Что ж, это закон классовой борьбы, закон революционного перехода одной общественной формации в другую. «Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита»[467].

И на этом трудном пути века я всегда уважал в Вас то, что Вы умели сохранить свое достоинство художника и человека, не растратить и не развеять поспешно и попусту — в угоду ложно понятым интересам различных общественных ситуаций — главного: нравственной основы работы писателя.

И вот, к Вам сегодня пришла громадная, поистине мировая слава. Все относительно. И важна не слава сама по себе. Важно, что она пришла, как человеческое вознаграждение за верность Человеку. Пришла в ответ на простые слова, сказанные — впрочем, очень талантливо и политически точно, — что человек имеет право быть не убитым, не оскорбленным, не изнасилованным, не лишенным элементарных прав: трудиться, выращивать детей, уважать стариков, читать книги, создавать картины.

В моей памяти почему-то сохранился такой эпизод: Киев, лето 1919 года. Я иду по Крещатику с товарищем. Он мне показывает кафе, славившееся черным кофе — это позади быв<шей> городской Думы. — «Вот здесь сиживал Илья Эренбург. Он тоже бывал здесь». И мысль тогда унеслась вослед Вам, поэту, которого я уже в Киеве не застал[468], но который владел тогда моими думами. Мы познакомились лишь несколькими годами позже и ближе встретились в Париже в 1926 году.

Я был в те ранние годы гражданской войны молодым журналистом, который прямо со студенческой скамьи, полный романтических надежд и настроений ринулся в революцию. Мне не нужно было выбирать на чью сторону стать. Я вышел из среды той трудовой, демократической интеллигенции, где меня с детства учили знать адрес правды. Я привык думать правдой народа, что крестьяне, рабочие, ломовики, грузчики, мастеровые, это и есть те, кого следует уважать и любить, а что домовладельцы, фабриканты, помещики — это тунеядцы и захребетники рода человеческого. И потому я пошел «за большевиков» и на гражданскую войну со своим пером одного из первых советских журналистов. В то же время мне всегда было близко чувство культуры, понимания значения ее ценностей. Мне импонировало «культуртрегерство» Горького. Но оно у меня не было поставлено на твердую марксистскую основу, а наоборот, было искажено теми идеалистическими теориями, которые я вынес из философского факультета московского университета, где я учился. Это было одной из причин моего «конструктивистского грехопадения» последующих лет — 1927-29 гг. Впрочем, политическое значение моих тогдашних увлечений на тему «А все-таки она вертится»[469] было в РАПП’е искусственно раздуто. Даже до сих пор меня нет-нет — да пытаются удушить веревкой из этого старого материала.

Прошло много лет. Стала другая страна. Пришли другие люди. Я работал. Работал честно и много. Но вероятно не достало не столько воли, сколько таланта создать такие произведения, которые бы принудили своим шумным успехом — как у Вас — забыть какое-то там «грехопадение». Во всяком случае, не тыкать в него носом при всяком изменении погоды. Но годы шли — 10-20-30 лет, и я привык жить — а человек ко всему привыкает — без всякого тепла, без всякого признания. Я привык в критических откликах на свои писания находить только одни зуботычины.

И вот наступил Ваш праздник с его горячей волной признаний и приветствий. И она — эта волна, — прихлынувшая к Вам, странным образом отозвалась и во мне. Она всколыхнула в душе такое, что заставило мыслью обежать и свою жизнь от дней ее юности, потому что она судьбами нашего поколения связана с Вами, как вероятно и у многих других людей. И рядом с искренней радостью за Вас, что этот праздник пришел к Вам, чувство печали ожило в душе, а может, и боль неосуществленных надежд, с которыми я входил в жизнь. И на Вашем пиру мне вдруг стало бесконечно грустно. Да, Вы правы: человек все же не может жить совсем без тепла, хотя бы он и уверял себя в обратном. Но, скажите, откуда его взять это необходимое, когда человек не сумел его завоевать, добыть? И не гордость ли человеческая повелевает искать силы в себе самом, обходиться лишь тем, что ты сам заработал в жизни?

Тут вступает в действие закон докоммунистического общества — что побеждает сила в любой форме. В данном случае в форме таланта. Не находите ли Вы, что в таланте есть не только выигрыш обществу, но и нечто недемократическое. Ведь всякий талант — «от бога». В нашей стране есть многое множество людей, которые работали также много и страстно, особенно в это последнее десятилетие, но труд которых оказался расцененным по маленькому тарифу. Это естественно. Мы ценим труд по его первоочередной государственной надобности, а не по объему вложенных человеком усилий, хотя бы и во имя общих целей коммунизма. Результат — «на бочку». Это закономерно в обстановке приближающихся решительных битв с капитализмом. И в нынешней — в общем, совершенно военной — обстановке умение ударить и пригвоздить словом так же важно и ценимо, как и труд военного изобретателя, автора нового вида оружия.

Однако в Вашей исключительно яркой и имевшей такой всенародный резонанс публицистике в борьбе за мир и против поджигателей войны есть не просто умелое применение таланта для решения задачи, с которой связаны судьбы сотен миллионов людей. В Вашем писательстве государственное сливается с общечеловеческим. И это потому, что во всех видах и жанрах Вашего труда на поприще литературы и общественной деятельности, и вчера и сегодня был внутри Человек. И вот это мне близко в Вас. Я верую в пушкинское: «Оставь герою сердце — что же он будет без него тиран». Самый Ваш талант развился из любви к человеку и потому в нем так много и лиризма и, наоборот, памфлетного огня против низкого. И потому Ваш талант пророс в коммунизм. В его счастливой судьбе для меня так много радостного, словно в нем осуществилось то, о чем мне мечталось в жизни. Вот почему с особым чувством я сегодня крепко жму Вашу руку.