Борис Подопригора - Запомните нас живыми

…тем, кто делает ставку на новый внутричеченский взрыв как новый виток распада государства Российского. Ибо столкнуть Кадыровых с Ямадаевыми – значит не просто превратить в «монтекки – капулетти» их многочисленную родню – только у Рамзана и Сулима по шесть детей. Это значит направить против власти тысячи не отмщенных в Чечне и окрест. Какое уж тут завершение контртеррористической операции? Это осознают прежде всего продолжатели дела Хаттаба и Абу-аль-Валида, да и прочие, кто не слишком заинтересован в благополучии Отечества. Насколько это понимают по федеральную сторону баррикады, ясности меньше. Если бы ее было больше, то героев войны надоумили еще до ее окончания. Чтобы впредь всемедийно не жонглировать аббревиатурами спецслужб, вовлекая страну далеко не в политологический спор, кто «матери-истории ценен». Поэтому подождем, что скажут не только строитель самой вместительной в Европе мечети, но и уполномоченные государевы мужи – от прокурора до посла в Дубаи, которые долго не могли отличить мертвого Сулима от живого.

Слободен, наконец…

11 марта 2006 года закончил свой земной путь бывший президент-«председник» бывшей Югославии Слободан Милошевич. Закончил сам или ему помогли? Этот вопрос еще долго будет разделять тех, кто видит в нем главного балканского злодея, и тех, кто считает его жертвой подлого времени, с которым он не совладал…

Спорящих о месте Милошевича в истории вряд ли примирят политические аргументы и исторические экскурсы: на каждое «за» всегда найдется «против». Вот – заметки, вырванные из рабочего блокнота. В них – несколько эпизодов встреч с югославским лидером, его высказывания. И еще – долгие беседы с людьми из его окружения. Иногда близкого. Иногда – фонового. Но всегда – взволнованного. Дальше – вопросы. И часто – сумбур вместо ответов. Времена не выбирают…

Осознавал ли он историческую ответственность или был беспринципным властолюбцем? – «У меня всегда температура плюс 38», – признался Милошевич, разгоряченный дейтонскими впечатлениями 1995 года. Только что подписан документ об окончательном распаде его родины – Югославии. Югославии Великой Победы (там она называлась, как и у нас), Югославии социалистической (это завещание Тито – самого известного и до сих пор непререкаемого югослава). Милошевич стал одним из гарантов независимости Боснии – республики, по национальному составу копировавшей всю Югославию: православные – католики – мусульмане. Не ужившихся в едином государстве попытались примирить в одной его части. Одновременно гарант получил клеймо главного преступника. «Тито был самым дорогим преступником Третьего рейха. За его голову обещали 10 миллионов марок. Кстати, – это цитата, – лучше, чем в русском фильме «Освобождение», Тито нигде не показан». На его столе долго стояла фотография – Тито вручает партбилет юному Милошевичу. Потом этот снимок он поменяет на короля Александра, основавшего в 1929 году Югославию. Энергичный, беспокойный – классический холерик, – он пытался заменить всех и для всех быть своим: «Это Тито мог планировать свой протокол на год вперед. У меня каждый день «свадьба». Полпятого сел за руль и приехал во владу (правительство). Вызвал Владимира (Владимир Грунич – один из его спичрайтеров) и сел писать обращение к краинцам (сербам в Хорватии)». «Я обращаюсь к вам как…» Этот список ему предъявят как свидетельство его лицемерия: югослав, серб, отец, провинциал из Пожароваца, коммунист, атеист, юрист, майор запаса…

Мог ли он спасти Югославию? «Если во главе Югославии станет серб, государство развалится. Сербы слишком упрямы, чтобы управлять страной», – предупреждал хорват Тито. Так и случилось. Черногорец по происхождению, серб по ментальности, Милошевич пытался спасти страну, опираясь на армию. Не вышло. Югославия, как Карфаген, должна была рухнуть. Главный военный советник хорватов – фактически командующий их войсками – вчерашний председатель комитета начальников штабов США генерал Карл Вуоно воевать умел. За пять лет войны всех против всех известен лишь один случай, когда на местном сходе сербы и хорваты постановили: никому не подчиняемся, ни за кого не воюем. Это произошло в августе 1991-го в краинской Костайнице. Не затем ли туда спешили российские журналисты Ногин и Куренной, чтобы рассказать о тамошнем феномене? Не рассказали. Погибли в той самой Костайнице. Такой феномен никому не был нужен.

Был ли он преступником? С первых выстрелов в Краине в 91-м до косовского позора 99-го он, конечно же, отдавал приказы. Вряд ли в них записано: этих повесить, тех расстрелять. Не все, кто брался за оружие, стали преступниками. Но война – всегда варварство. Гражданская – вдвойне. В первый день моего приезда в боснийскую Тузлу старик-мусульманин, поливавший из шланга газон, остановил взгляд на моем шевроне с российским флагом. Потом презрительно сплюнул, смачно выругавшись. Еще через неделю-другую мы разговорились. До 92-го он жил в сербской части Боснии – в Биелине. Преподавал русский язык. В класс зашли несколько ополченцев во главе с местным паханом по кличке Аркан. На их нарукавных повязках красовались такие же по набору цветов, только по-сербски перевернутые, триколоры. Предложили прочесть «Отче наш». Кто отказался – значит, мусульмане. Расстреляли полкласса, назидательно написав на доске: «Мы держимо речь», то есть «хозяева здесь – мы». В Биелине я встретил другого деда – серба. Эту школьную историю он тоже знал. Более того, после рюмки 60-градусной ракии признался: аркановцы пошли в школу из его двора. Во дворе в большом котле такие же ополченцы, только с зелеными повязками на лбу сварили его трехлетнюю дщирку. Дочку. Бросив в котел несколько луковиц. Для приправы. И дщирка, и полкласса вошли в мартиролог из 270 тысяч говоривших на одном языке. «Деду» оказалось 30 лет. А русскому языку его учил мой тузлинский собеседник. Нужно ли было Милошевичу отдавать преступные приказы?

Торговался ли Милошевич с западниками или по-сербски упрямо не поступался принципами? Конечно, торговался и поступался. Тем более когда лишь президентская должность и статус международного гаранта до поры спасали его от трибунала. Но если трибунал его все-таки настиг, значит, «продал» он им немного. А ведь стоило ему чувственно поблагодарить западников за наведение на его родине демократического порядка – так сделали хорват Туджман и босниец-мусульманин Изетбегович, – а еще лучше, предъяви он Москве какой-нибудь счет за оккупацию, он бы и сегодня назывался «председником», гарантом и вообще слыл примерным борцом с тоталитаризмом. Возведенный в ранг изгоя, он метался и между собственными политическими флангами – от проамериканца Джинджича до националиста Шешеля, называя их своей левой и правой руками. Своим военным предлагал дружить с Москвой, дипломатам – с Западом. Чтобы понравиться демократам, пытался закрыть усыпальницу «диктатора» Тито, но товарищи по социалистической партии его поправили. Харизмы маршала у майора запаса не было. Политический титан редко готовит преемников.

Как к нему относились сами сербы? Сначала на него возлагали надежды. Как в Союзе на Горбачева. После прихода к власти в 1987 году с ним себя он и сравнивал. «Наш Горбачев» – газетное клише того времени. Потом – как к искреннему неудачнику, которому вот-вот повезет. О нем говорили: «Слобо – наша вечна трудность». «Трудность» по-сербски – «беременность». После косовской трагедии до ареста – с элементами презрения: много мельтешит, но всегда проигрывает. Иронизировали про раскладушку, которую пора ставить у надгробной плиты маршала Тито. После ареста – снова с сочувствием. Но оно не слишком распространялось на его сверхделовую жену – Миру – лидера «левицы» – левой партии, ничем не отличающейся от социалистической. Об их финансовых злоупотреблениях говорили всегда, часто по слухам, но больше склонны были обвинять в них Миру. Как бы там ни было, внешних признаков роскошной жизни не допускал. В течение года ходил в одном и том же костюме, принародно купленном в белградском универмаге. Помпезных выездов с кавалькадой лимузинов и перекрытием улиц, в отличие от Тито, не любил.

Был ли он другом Москвы? Закадычным другом не был. Но к России относился по крайней мере со вниманием, нередко сравнивая себя с нашими вождями. Из нынешней политической элиты выделял Примакова: напрямую обращался к Кремлю с просьбой о его посредничестве в косовском кризисе. Почти брезгливо относился к Козыреву. Прилично говорил по-русски. Его мать – Станислава – некоторое время преподавала русский язык. Часто приводил примеры из советской истории, которую знал неплохо. Встретившись с российским военным атташе по фамилии Шепилов, в шутку заметил: «и примкнувший к ним?» (так в конце 1950-х годов именовался тогдашний министр иностранных дел СССР Шепилов, «примкнувший» к антипартийной группе Маленкова – Молотова). Любил советские фильмы, на некоторые из них, например «Белое солнце пустыни», под псевдонимом писал рецензии. Следил за культурной жизнью России. Завершая аудиенцию с российским посланником, неожиданно спросил: «А что, и Большой театр развалили?» Его отношение к Москве заметно испортилось в 1995 году. Тогда стараниями российского посла в Хорватии загребский лидер Туджман получил орден Отечественной войны. За полтора месяца пребывания в плену у партизан Тито. И еще за то, что, будучи адмиралом, одним из первых среди югославского генералитета изменил присяге.