Три путешествия к Берингову проливу - Лев Борисович Хват
Тринадцатого февраля вахтенный отметил в судовом журнале семибалльный северный ветер, пургу и тридцатиградусный мороз.
Сквозь пелену полярной метели с палубы виднелся грозный ледяной вал, подступивший к кораблю. Смерзшиеся в сплошную гряду торосы то лежали неподвижно, то шевелились, словно потревоженные исполинские животные. Движущаяся гора с воем трескалась, и тяжелые глыбы скатывались по ее склонам. Мороз крепчал, термометр показывал минус тридцать шесть. Пурга заметала палубу.
Колоссальные ледяные поля сжимались и рушились с оглушительным гулом, образуя новые гряды. Они неотвратимо надвигались на корабль, и не было силы, способной удержать их чудовищный напор. Ледовые валы перекатывались, подобно морским волнам. Высота ближайшего хребта, ползущего к «Челюскину», достигала десяти метров. Наступал грозный час испытания.
Аврал! Общая тревога!.. С привычной быстротой люди побежали к своим местам. Через борт полетели мешки, ящики, бочки. Вот уже спущен на лед самолет-амфибия «Ш-2», и пилот Бабушкин с группой товарищей оттаскивают машину подальше от корабля.
Извиваясь, как гигантская петля, ледяная гряда полукольцом охватывает корабль. Края огромной подковы беспощадно смыкаются. Застонала металлическая обшивка судна. Еще нажим, еще, еще, и будто тысячетонный молот застучал по корпусу «Челюскина».
— Продавило левый борт! — раздался заглушенный крик.
Льды прорвали обшивку ниже ватерлинии, и вода с шумом
хлынула в сорокапятиметровую пробоину, затопляя трюмы, коридоры и кубрики.
Разгрузка ускорилась. Полярники спускали за борт камельки, трубы, войлок, фанеру, глину, доски, кирпич — все, что попадалось под руку.
Корабль уже погружался, но люди продолжали сновать по накренившейся палубе, сбрасывая на лед продовольствие и снаряжение, спасая шлюпки и боты. Вот уже скрылась под водой носовая палуба.
— Покинуть корабль! Все на лед! — пронесся приказ капитана.
Бежали по перекосившимся сходням, прыгали через борт. Начальник экспедиции и капитан пропускали мимо себя последних.
— Все? — спросил начальник.
Капитан утвердительно кивнул. Скрежет льда заглушил его слова.
— На лед!
Уже три четверти корабля скрылось под водой. Еще секунды, и «Челюскин», вздымая винт и руль, исчезнет в пучине.
— Борис! Борис!.. Могилевич!.. — раздались голоса, полные тревоги.
До последней минуты Борис Григорьевич Могилевич, заведывавший хозяйством экспедиции, словно в раздумье, стоял на палубе с трубкой в зубах. Корма поднималась все выше, и Могилевич с трудом удерживал равновесие.
— Прыгай, Борис, прыгай! Скорей прыгай! — кричали ему друзья.
Он сделал неопределенное движение, но в тот же миг, сорвавшись с привязи, покатились по палубе грохочущие бочки. Могилевича сбило с ног, и он исчез в серой мгле, обволакивавшей корабль.
Еще мгновение, и «Челюскин», задрав корму, скрылся в морской пучине. Вихрем закружились в огромной бурлящей воронке обломки. Над местом катастрофы сходились льды.
На пловучем белом поле Чукотского моря, за шестьдесят восьмой параллелью, остались сто четыре человека. В полярных сумерках возникали странные фигуры в длиннополых меховых малицах и неуклюжих ватных костюмах. В однотонных завываниях пурги едва различались голоса. Ветер бешено гнал поземку…
III
Все было кончено — все, что связывалось с привычной за семь месяцев жизнью и трудом на корабле, с размеренным, упорядоченным бытом, комфортом и будничными радостями.
Каждый из полярников, сообразно с его характером, по- своему переживал гибель судна. В последний час «Челюскина» полярникам некогда было размышлять о будущем, но теперь тревожные мысли овладевали ими. До ближайшего берега — более полутораста километров, да и там — безлюдная тундра, нескончаемые снежные пространства с редкими стойбищами чукчей и эскимосов. Дальше к востоку, у Берингова пролива, расположен арктический поселок Уэллен, где, говорят, есть самолеты и собачьи упряжки… А как невообразимо далеко Москва, Ленинград! На родине еще не знают о катастрофе… Поспеет ли помощь до того, как очередное сжатие сокрушит ненадежное ледовое пристанище экспедиции? Или людям придется двинуться пешком по ледовым полям, через торосы и трещины?.. Путь к далекому побережью труден и опасен. Его вынесут лишь физически крепкие и тренированные бывалые полярники. Но сколько поляжет на этой ледовой дороге, не выдержав лишений? А как же женщины, дети, больные?..
В первые же часы жизни на льдине у челюскинцев появилось множество мелких, но существенных забот. Надо было позаботиться о крове, тепле, пище; соорудить палатки, развести огонь в камельках, разогреть консервы, отыскать спальные мешки; поразмыслить о многом таком, что на корабле делалось «само собой». В неотложных хлопотах тонули тревожные мысли…
В полумраке группа челюскинцев ставила просторную палатку для женщин и детей. Вспыхнул одинокий костер. Кто-то возбужденным голосом рассказывал: «А я чайник нашел, растоплю снег и напьюсь…» Передавались вести: «Идите к большому торосу за малицами и теплыми вещами», «Возле ближней трещины раздают консервы и галеты».. Слышалось: «Где фанера?», «Гвоздей не видели?», «Кто знает — посуда уцелела?..» Заботливый буфетчик подсчитывал спасенную утварь: «Есть один котел, много вилок, но очень мало ложек… Четыре чайника. Кастрюль и сковородок нет… Кружек хватит на всех. Двенадцать примусов, пять исправных керосинок, девять камельков…» Загорались огоньки, свет «летучих мышей» озарял первые палатки.
Подсчитали продовольствие: его хватит на два-три месяца; удалось спасти консервы, галеты, масло, сыр, сушеный картофель, рис, сухари, конфеты, какао, муку, шоколад, соль, сахар, крупу, чай, сгущенное молоко, три свиных туши… Можно рассчитывать и на охоту: уцелели пять охотничьих ружей, семь пистолетов, ящики с порохом и патронами.
«Все будет в порядке, все образуется!..» Никто не произносил этих слов, но они слышались в тоне голосов, в шутках, в звонких ударах топоров, обтесывающих бревна на постройке общежития. И уже летало по лагерю пущенное кем-то крылатое выражение: «Полярные робинзоны».
Группы у костров поредели, челюскинцы разбрелись по палаткам, говор затих. С новой силой завыла пурга. Она била снежной дробью по брезенту палаток, где в меховых мешках крепко спали утомленные полярники.
В небольшой парусиновой палатке тусклое пламя освещает две фигуры в долгополых малицах. Художник — комсомолец Федя Решетников, поддерживая рукой разбитое стекло фонаря, направляет свет в угол, где Эрнест Кренкель, радист экспедиции, склонился над аппаратом. Закоченевшими пальцами он настраивает приемник. Вот послышалось квакание американского фокстрота… Еще поворот ручки, и Кренкель попадает на знакомую волну Уэллена: там работает комсомолка Люда Шрадер; несколько недель она держала постоянную связь с «Челюскиным». Кренкель слышит, как девушка спрашивает у мыса Северного: «Нет ли следов «Челюскина»? Он мне не отвечает!..» На берегу беспокоятся, там не знают о гибели корабля…
Отрывистые и протяжные сигналы — точки и тире
