Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Кузьма сидел со мной летом на гауптвахте, когда меня посадили якобы за писание дневника. Я просил его, если ему удастся, когда он выйдет с гауптвахты, написать моей маме и Ане обо мне, адрес я ему дал. Забегая вперед, скажу, что он сдержал слово.

Отсидев на гауптвахте десять суток, я был выпущен в батальон. По отношению к себе «этих с высшим», моих коллег по военной службе, я понял, что для меня дело не кончилось гауптвахтой. Из всех только ленинградец Маркин, беседуя со мной с глазу на глаз, сказал, что многих вызывал следователь военной прокуратуры, расспрашивал обо мне, стараясь найти в моих высказываниях и в моем поведении что-либо «антисоветское».

Потом была поездка в Благовещенск на обследование невропатологами и психиатрами. Но о ней я уже писал. Тревожно было на душе, я чувствовал, как надо мной сгущаются тучи, видел и всем своим существом ощущал тревожные взгляды, молчаливую напряженность тех, кто знал о следствии, но боялся об этом сказать. И вот наступило, наконец, 20 декабря 1940 года. Утром я был вызван в военную прокуратуру к следователю (я забыл фамилию этого подлеца, но если кого-либо это заинтересует, то в моем «деле» она есть), который предъявил мне обвинение в совершении преступления по статьям 58/10 и 19-58/8. В ответ я заметил, что абсолютно не знаю, что означают эти статьи. Тогда следователь мне разъяснил, что 58/10 — это антисоветская агитация, которой я якобы занимался в батальоне, а 19-58/8 — это подготовка террористического акта, которой я занимался, готовясь убить командира (вероятно, сержанта Панова). Вздорность обвинения была настолько очевидна, что я рассмеялся и сказал: «Эти статьи ко мне никак не клеятся». «А мы приклеим», — ответил следователь, потирая руки. «Ну, клейте», — ответил я, — только ничего этого я не совершал и даже в мыслях у меня этого не было!» Потом меня под конвоем препроводили в следственную камеру гауптвахты.

Камера гауптвахты была та самая, в которой я летом отбывал десять суток, только теперь из-за меня она называлась следственной. Режим такой же: днем спать запрещалось, койка-нары на петлях пристегивалась к стенке на целый день. Сидеть можно было на полу или на чурбаке, обрезке бревна 30-40 см. длиной и 20 см. в диаметре. Табуретов не полагалось. Не знаю, такая «меблировка» камеры была по приказу наркома обороны Тимошенко или это творческое усердие местных Скалозубов.

К следователю меня водили под конвоем, как мне помнится два раза. Обвинение я отрицал, а следователь мне грозил передать меня в систему НКВД. На что я выразил по своей наивности, граничащей с глупостью, что НКВД — это не застенки гестапо, и там разберутся, что я ни в чем не виноват. Следователь в ответ усмехнулся. В этой усмешке было что-то похожее на сожаление и удивление глупостью моей.

Так в камере гауптвахты я встретил новый, 1941 год.

Глава 6

«Но не все, оставаясь живыми,В доброте сохраняли сердца,Защитив свое доброе имяОт заведомой лжи подлеца.

Хорошо, если конь закусил удила,И рука на копье поудобней легла,Хорошо, если знаешь — откуда стрела,Хуже — если по-подлому, из-за угла».

И еще раз меня отконвоировали к следователю, который объявил мне об окончании следствия и дал мне мое «дело» для ознакомления. Читая, я убедился, насколько нелогично, небрежно, поспешно и подло было состряпано это «дело террориста и антисоветчика» Толмачева. Видя ряд нелепостей, я попросил бумагу и карандаш, чтобы сделать по поводу несуразности и противоречий свои заметки. Но следователь мне отказал в этом элементарном праве обвиняемого при ознакомлении с делом. «Не положено», и он, видите ли, торопится. А нелепости и искусственного нагнетания обвинения в этих бумагах «дела» было много. Например, на таком-то листе-деле дается ссылка на другой лист-дело и утверждается, что именно там я показаниями свидетелей изобличен как распространитель антисоветской агитации. Смотрю этот лист-дело, а там даже политрук Кяачан дает показания, что ничего антисоветского от меня не слышал. И так было состряпано все «дело». И «оформлена» мне статья 58/10. Что же касается статьи 19-58/8 — террор, то тут фигурировали показания двух «свидетелей». Один из них — Михаил Алексеевич Куликов, из Горького, окончил строительный институт, пользовался отсрочкой службы в армии, семейный, он тяжело переживал разлуку с семьей. Будучи неврастеником, часто истерически плакал. Я, глядя на его мефистофельский профиль и в общем мужественные черты лица, удивлялся, как бывает обманчива внешность и как она не соответствует внутреннему содержанию. И этот неврастенический хлюпик, очевидно, дал себя уговорить (следователь постарался) и показал, что именно я сказал: «Если бы он (сержант Панов) меня ударил, я бы его убил».

По поводу этой фразы я следователю говорил: «Послушайте, я этого не говорил, но даже если бы и сказал, то надо понять, что фраза имеет условный характер — если бы, то… Действия, тем более террора здесь совсем нет». Но следователь торопился: он выполнял план по отлову «врагов народа». Приписываемая мне Куликовым фраза была ложью, но зацепкой для следствия. Правда, следователь мне сказал: «Если вы отрицаете, что вы это сказали, то назовите того или тех: кто это говорил». Но я, несмотря на свою неопытность, догадался, что он хочет состряпать групповое дело. Наверное, за это больше платили. И, конечно, я ответил, что не слыхал и не знаю.

Но пора рассказать о втором лжесвидетеля. Им оказался мой однокашник, человек, который учился со мной на одном курсе и факультете Педагогического института. Это был Соломон Абрамович Фих. От него такого подлого удара в спину (а он прекрасно знал, куда его лжесвидетельство меня загонит) я не ожидал.

Глава 7

«Из всех страстей зависть самая отвратительная. Под знаменем зависти шествуют ненависть, предательство и интриги».

Конечно, я знал, что Фих пройдоха и ловчила. В этих его качествах я убедился за время учебы в одной группе одного курса факультета языка и литературы (филологического). Но что он еще такой подлец — это мне открылось только после ознакомления с материалами следствия.

Когда я учился в пединституте, всем успевающим, хоть на тройки, студентам платили стипендию. Получал ее, разумеется, и Фих. Но было еще одно условие — надо было аккуратно посещать лекции, прогульщиков могли лишить стипендии. Фих вел себя как вольнослушатель. Хотел — посещал лекции, не хотел — не посещал. Студенческий коллектив жалел его, так как жил он один в квартире, которую, очевидно, оставила ему мать, оказавшаяся каким-то загадочным (по крайней мере для меня) путем в Пермской области. Я не любитель лезть в расспросами в чужую душу и никогда не проявляю излишнего любопытства. Фиху говорили, чтобы он поаккуратней посещал занятия. Все это без каких-либо выводов и кляуз в деканат. Но он продолжал посещать лекции выборочно, не забывая, конечно, аккуратно получать стипендию. На семинарских докладах ловчил, если не был готов, то пользуясь тем, что у него было предрасположение к носовым кровотечениям, ловко, начиная семинарский доклад, провоцировал кровотечение из носа и выходил из аудитории. Доклад (уже другой) делал другой студент. На экзаменах тайком, держа на коленях чужую тетрадь с лекциями, готовил ответ на вопрос экзаменатора. И при всех этих качествах он обладал огромным самомнением и страстным желанием сделать научную карьеру. Я довольно поздно понял, что он, считая себя одаренным и весьма способным, завидовал мне. Да, я учился лучше его, мои успехи, моя добросовестность и мои способности, как потом выяснилось, мешали ему спокойно жить.

Нанести мне решающий удар в институте он никак не мог, но ждал подходящего момента. За время учебы я никогда не пользовался на экзаменах шпаргалками. Добросовестно записанные лекции, хорошая начитанность еще до поступления в институт, разумно планируемое время для подготовки к экзаменам — все это обеспечивало мне успешную сдачу экзамена. За все время учебы в институте я имел только четыре тройки. Только из-за того, что больной ангиной шел сдавать экзамен.

Но вот наступило время государственных экзаменов. Экзамен по всеобщей зарубежной литературе принимал доцент Николаев, наездами из Москвы читавший нам курс зарубежной литературы ХХ века. Это был хорошо эрудированный преподаватель, но не блещущий моральными качествами. Временно разлученный с семьей, живущей в Москве, он, как говорится, не растерялся и соблазнил мою однокурсницу А. Е. Расстроенная с красными от слез глазами она хотела бросить институт. Уйти с последнего курса! Девушки-студентки пооткровенничали со мной. Я был старостой курса. Такая «мораль» преподавателя меня возмутила. Он оказывается наобещал А. Е. много всего о совместной жизни, добился своего, а потом решил с ней расстаться. Я поставил в известность администрацию пединститута. Николаев чуть не расстался с партбилетом. Ясно, что большой любви ко мне он не испытывал. Я не исключал его придирок на экзамене, поэтому особенно тщательно подготовился. Мои опасения разделяла и моя жена Аня. Мне достался билет «Творческий путь Анри Барбюса». Материал я знал хорошо, но Аня, боясь за меня, передала мне программу (ею можно было пользоваться), а в программе шпаргалку, написанную ее рукой. Фих это заметил и немедленно донес Николаеву.