Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Стоит ли удивляться, что с такими «отцами-командирами» нам пришлось отбиваться от фашистов на Волге. Ведь лучшие, талантливые военачальники и даже средний командный состав, имею в виду людей мыслящих, были или расстреляны, или заключены в тюрьмы и лагеря. И если мы победили в Отечественной войне 1941-45 годов, то это была победа ценой колоссальных человеческих и материальных жертв. Мне кажется, это была Пиррова победа.

Первые годы войны народным языком характеризуются так: «Он меня утюгом, а я его матюгом». Но о войне мне не дано судить глазами очевидца и участника, ибо я начало войны встретил «далеко от Москвы», да и вообще от сколько-нибудь цивилизованного мира, т.е. в лагере на Колыме в компании тысяч заключенных.

Большинство моего поколения, «комсомольцы 30-х годов» (я сужу о своих коллегах-студентах) были буквально насыщены идеями свободы, справедливости, братства, чувством достоинства советского человека, гражданина первой мире социалистической страны.

И как эти идеи и чувства расходились с действительностью! И сколько горячих молодых голов полетело с плеч или наполнило тюрьмы и лагеря с благословения «мудрого вождя и учителя, верного продолжателя дела Ленина, отца народов Сталина»!

Помню, когда я учился на втором курсе факультета языка и литературы (филологический факультет) педагогического института в 1937 году, как НКВД громило старшие курсы нашего института. Были репрессированы ректор института Федотов, его жена Федотова, преподаватель института, преподаватели исторического факультета, в их числе антифашист Ольберг. Арестовывали профессора психологии Василейского, профессора педагогики Вейкшана (он бывал в заграничных командировках, значит, «завербован» иностранной разведкой — такова «логика» сталинских опричников), доцента Свободова, преподававшего фольклористику и историю древней литературы, преподавательницу французского языка Шапошникову Лидию Эрастовну, родную сестру нашей преподавательницы французского языка Козловой Ольги Эрастовны. Была разгромлена военная кафедра и множество студентов исчезли в подвалах НКВД. Помню Шевандина, Морева, Семагина, Налбандяна. Это все старшекурсники. Мир праху этих мучеников! Среди студентов появились осведомители, «патриоты»-провокаторы. У нас на курсе был такой слишком явно «работавший» — Безручко. Сей тип обычно заводил провокационные разговоры, явно с жадностью ожидая неосторожного слова собеседника.

Кто умел мыслить нестандартно, не по подсказке зависящих от властей средств информации, кто был «критически мыслящей личностью», тот видел резкое расхождение фактов действительности с крикливо прокламируемыми сталинскими догмами. Вспомнить хотя бы изречение Сталина: «Скромность украшает большевика», и одновременно видеть обилие бюстов и воздвигнутых памятников Сталину. Вот это скромность! Или это не большевик? Ни один русский царь при своей жизни не воздвигал себе памятников. Только во времена Древнего Рима императоры при своей жизни воздвигали свои изображения в виде божественных статуй.

А уничтожение маршалов и крупных военачальников? Как можно было поверить, что люди, сражавшиеся на фронтах гражданской войны за советскую власть, вдруг оказались врагами народа и этой самой власти?

А загадочная смерть Аллилуевой, жены Сталина? Ходили упорные слухи, что он пристрелил жену. А обилие арестов, поистине человеческая гекатомба? Неужели все эти репрессированные были врагами народа? Неужели он, «великий вождь и учитель», «мудрейший из мудрых» не знал о том, что творили его дегенераты-палачи, все эти следователи-опричники? Конечно, он знал. И это мне стало ясно еще в те ужасные годы. Только вначале я, глупый, хотя и достаточно начитанный, комсомолец, считал, что «зря не сажают». Но слишком много было этого «зря». И тут возникает вопрос: если все эти злодеяния творились с его ведома и по его указанию, то неужели он не испытывал угрызения совести, купаясь в крови невинных людей? Прав был француз Вольтер, сказав: «Люди никогда не испытывают угрызений совести от поступков, ставших у них обычаем».

Печать усиленно оболванивала людей, назойливо внедряя в сознание образ мудрого отца народов, продолжателя дела Ленина.

Все эти сомнения, вся сумма кричащих противоречий вначале смутно и неоформленно роились в моей голове, и прошло немало времени и встреч с умными людьми в лагерях Колымы и Чукотки, прежде чем все приобрело ясность.

Но я уклонился от воспоминаний о своей армейской жизни на речке Будунде. Тяготило и оскорбляло мое человеческое достоинство хамство, грубость и невежество как младших командиров, так и лейтенантов и капитанов. Один эпизод. Мы, «эти с высшим», несколько ленинградцев и горьковчан, чистим картофель на кухне. Разумеется, не все из нас получили в семье хозяйственные навыки, не все овладели «искусством» чистки картофеля. Я получил такое воспитание, что это умел, умел пилить дрова, колоть их, носить воду, пришивать пуговицы и штопать носки. А некоторые из нас такой подготовки не имели, и, конечно, чистили картофель весьма неумело. Входит начальник ПФС (продовольственно-фуражного снабжения). Сей капитан обозревает нас, чистильщиков картофеля, критическим взглядом и глубокомысленно с достаточной резкостью в голосе произносит: «И чему это вас в институтах учили!» И черт меня дернул. Я становлюсь по стойке смирно, «ем его глазами» и выпаливаю: «Так точно, товарищ капитан, в учебную программу институтов не входит обучение чистке картофеля!» В ответ злобный взгляд, поворот налево кругом, ушел. Хлопнула дверь. Все дружно смеются.

Конечно, такие швейковские выходки с моей стороны я сейчас объясняю молодостью и плохим знанием людей, граничащим с глупостью. А надо бы понимать, что низменные мещанские натуры с весьма ограниченным кругозором и душевной скудостью всегда злопамятны и мелочно мстительны.

Среди ленинградцев, моих коллег по армейской службе, помню Илью Мышалова, окончившего университет, факультет языков Дальнего Востока, Маркина, Мучника, Алексея Мачинского, научного работника какой-то академии, концертмейстера Серафима Александровича Будунова, режиссера Азбелева, учителя Раззадорина. Всего их было десять. И десять горьковчан: Ермаков, Кошжевников, Александр Колпаков, Скворцов, Николай Лещин, Соломон Абрамович Фих, я (трое последних из пединститута), Михаил Алексеевич Куликов, скрипач Дождиков, а одного еще забыл фамилию.

Концертмейстер Будунов метет в казарме бетонный пол. Старшина и сержанты ржут: «Мети, мети, это тебе не на пиянине играть!»

И много еще можно бы рассказать об этих «прелестях» армейской службы, о нарах в два яруса, о воровстве, о том, как ворье делились наживой от сбыта краденного со старшиной Останиным, коротышкой, ненавидевшим рослых красноармейцев. Но хватит об этом.

Глава 4

«Несчастье бывает пробным камнем характеров».

Тоска по дому, по любящей, справедливой и мужественной в горе и нужде матери, по Ане, жене, к счастью для нее, не зарегистрированной со мной по советским законам (вводя Аню в нашу семью я сказал маме своей: «Перед тобой, Богом и людьми она моя жена») — все это искало разрядки, бурный поток мыслей и чувств искал прорыва, чтобы излиться широко и свободно. Но я не привык, да и знал, как это в человеческом обществе бывает, безрассудно, делиться с кем-либо посторонним своим сокровенным. Выход один — дневник. Нет, это, конечно, не «Журнал Печорина». Так как я по своей натуре далек от эгоизма. Мысли, сомнения, изложенные в дневнике — это попытка поделиться своими раздумьями с тетрадью, предназначенной для самого себя. Дневник, на мой взгляд, — это клапан, регулирующий внутридушевное давление.

Финал этого дневникового успокоения души и подчас оскорбленного человеческого достоинства не трудно было предвидеть, будь я более опытен в жизненных вопросах. Летом 1940 года дневник у меня отобрали и посадили на гауптвахту на 10 суток. «Отцы командиры», вероятно старательно, насколько им позволяла их грамотность, читали мои записки в дневнике. Конечно, в дневнике ничего антисоветского не было. Была гордость своей родиной и искреннее желание, чтобы она была могучей и процветающей державой. Но там были и критические замечания о невежественных и грубых командирах, о нечестности младших командиров, о слабой военной подготовке батальона. Такое простить было нельзя. Логика проста: ты критикуешь порядки и отмечаешь недостатки в каком-то войсковом подразделении, значит ты возводишь клевету на Красную Армию Советского Союза. А это не что иное, как антисоветская агитация. Итак, дневник — это то, за что можно зацепиться, чтобы избавиться от человека, осмелившегося думать и критически относиться к позорным явлениям жизни.

Надо заметить, что у командования батальона, особенно у комиссара батальона Середы был на меня «зуб». За смелость одного моего высказывания на партийно-комсомольском собрании я, очевидно, у них числился «неблагонадежным». И за мной, надо думать, «присматривали».