100 арт-манифестов: от футуристов до стакистов - Алекс Данчев
Как ты себя оцениваешь? — Ты для меня слишком хорош. Я чахну: мне хотелось бы сделать несколько рентгеновских снимков. До прошлого месяца я был очень умен. К чему ты стремишься? — Я не знаю.
АНДРЕ БРЕТОН
Дадаист-философ
Андре Бретону
ГЛАВА I
У ДАДА голубые глаза, бледное лицо и вьющиеся волосы; он похож на английского юношу, который увлекается спортом.
У ДАДА меланхоличные пальцы — испанский взгляд.
У ДАДА маленький нос — русский взгляд.
У ДАДА фарфоровый зад — французский взгляд.
ДАДА мечтает о Байроне и Греции.
ДАДА мечтает о Шекспире и Чарли Чаплине.
ДАДА мечтает о Ницше и Иисусе Христе.
ДАДА снятся балетные станки и закаты.
У ДАДА мозг словно водяная лилия.
У ДАДА мозг словно мозг.
ДАДА — это дверная ручка-артишок.
Лицо у ДАДА широкое и худое, а голос лукавый, как у сирены.
ДАДА — это волшебный фонарь.
Хвост ДАДА скручен в орлиный клюв.
Философия ДАДА печальна и весела, снисходительна и широка.
Венецианские кристаллы, драгоценности, клапаны, библиофилы, путешествия, романы в стихах, рестораны, душевные болезни, Людовик XIII, дилетантизм, последняя оперетта, сияющая звезда, крестьянин, неполный бокал пива, новый образец росы — вот один из аспектов ДАДА!
Несложности и неопределенности.
ДАДА — гамак, переменчивый и нервный, и его покачивание успокаивает.
ГЛАВА II
Звезда падает в реку, оставляя за собой след из копий. Счастье и несчастье тихо шепчут нам на ухо.
Черное или сияющее солнце.
Здесь, на дне лодки, мы не думаем о курсе, который должны выбрать.
Туннель и возвращение.
Экстаз превращается в мучение в идиллии домашнего уюта.
Кровати бледнее мертвецов, несмотря на отчаянные крики людей.
ДАДА обнимает в родниковой воде, и его поцелуи словно вода, встреченная огнем.
ДАДА — это Тристан Тцара.
ДАДА — это Франсис Пикабиа.
ДАДА — это всё, поскольку он одинаково любит чистоту сердца, сумерки, вздохи листвы и переплетенные тела влюбленных, самозабвенно пьющих из божественных двойных источников Любви и Красоты!
ГЛАВА III
ДАДА всегда было двадцать два, и за последние двадцать два года он немного похудел. ДАДА женат на крестьянской девушке, которая любит птиц.
ГЛАВА IV
ДАДА живет на подушке с рюшами в окружении хризантем в парижских масках.
ГЛАВА V
Человеческие эмоции предстают перед ним на берегах оптимизма, разорванного в клочья античной поэзией Бодлера.
ГЛАВА VI
«О Боже, я превращаюсь в идиота!» — кричит ДАДА.
Желание заснуть.
Иметь слугу.
Слабоумный слуга на другом конце комнаты.
ГЛАВА VII
Тот же слуга открыл дверь и, как обычно, не впустил нас. Вдалеке мы могли различить голос дада.
ФРАНСИС ПИКАБИА
Мартиг, 12 февраля 1920 г.
Развитие дада
Человек очень уважает язык и культ мысли; всякий раз, когда он открывает рот, можно увидеть, что его язык под стеклом, а в воздух источают свою вонь слюнявые комочки мозга.
Для нас всё — возможность повеселиться. Каждый раз, когда мы смеемся, мы опустошаем себя, и нас подхватывает ветер, сотрясая двери и окна и загоняя в нас ночь ветра.
Ветер. Те, кто был до нас, — художники. Остальные — дьяволы. Давайте же перехитрим этих дьяволов, давайте встанем — и поставим идиота — на место головы и руки.
Нам нужно развлекаться. Мы решительно хотим оставаться такими, какие мы есть и будем. Нам нужно свободное и пустое тело, нам нужен смех, и нам не нужно ничего.
ПОЛЬ ЭЛЮАР
Литература и все остальное
Мне постоянно говорили, больше двухсот раз (а может, трехсот), что два плюс два равно четыре. О, это хорошо или очень плохо. Но вот перед тобой протянута ладонь, и эти пять пальцев существуют… или не существуют. Мне ужасно безразлично. Красивые слова, украшенные перьями или маленькими надушенными ракетами, предложения, построенные из прозрачных камешков, — ни одно из них не стоит тех двух су, которые я бросаю тебе в лицо.
Так кто же посмеет посеять в вашем мозгу, который уже и меньше ивового листа, это нелепое растение, которое они называют плевелом или пшеницей? Пусть хорошенько посмеются, если захотят, выколов мне глаза, посмотреть, что растет в навозе, который служит мне мозгом. Вы там ничего не увидите, потому что там ничего нет. Вы все словно надутые гуси со своими идеями и принципами, вы похожи на меня, как братья, пойдите прогуляйтесь по полям и помните, что колосящаяся пшеница — роман мсье Рене Базена [французского писателя, описывавшего провинциальную жизнь].
Здесь, в полном одиночестве, перед стенами из гипсокартона, я осознал, что все мои друзья, будь они убийцами или литераторами, так же глупы, как и я. Самые злостные преступники — те, кому нравится воспринимать себя всерьез.
«Зачем ты написал манифест?» — кричат они мне.
Я пишу манифест, потому что мне нечего сказать.
Литература и правда существует, но в сердцах идиотов.
Абсурдно делить писателей на хороших и плохих. С одной стороны — мои друзья, а с другой — остальные.
Когда все мои современники всё это поймут, возможно, станет легче дышать и открывать глаза и рот, не рискуя задохнуться. Еще я надеюсь, что люди, о которых я только что говорил и которые вызывают у меня самое приятное отвращение, никогда ничего не поймут. Благословляю их на это.
Воют ли они во имя морали, традиции или литературы — это вечно всё тот же вой, всё то же нытье. Их презрительная улыбка так же сладка для меня, как ярость их величественных супругов. Они могут презирать меня; они никогда не поймут, что я думаю о себе, потому что моя жизнь идет по часовой стрелке.
Ни у кого из присутствующих здесь не хватает смелости выразить свое отвращение даже свистом. А у меня смелости хватает, и я мог бы свистеть и громко кричать о том, что этот манифест абсолютно глуп и полон противоречий, но потом я бы утешил себя мыслью о том, что так называемая «литература», этот одуванчик, выросший в диафрагме кретинов, еще глупее.
ФИЛИПП СУПО
Дада выпечка
Стол круглый, небо яркое, паук крошечный, стекло прозрачное, глаза бывают десяти разных цветов, у Луи Арагона Военный крест, у Тцары нет сифилиса, слоны молчат, дождь идет, на машине ехать легче, чем на звезде, я хочу пить, сквозняки бессмысленны, поэты — подушечки для булавок — или свиньи, писчая бумага удобна, плита хорошо рисует, кинжалы хорошо убивают, револьверы убивают еще лучше, а воздух по-прежнему слишком глубокий.
Мы всё это глотаем, и если переварим, то нам точно наплевать.
ПОЛЬ
