Мишель Декер - Клод Моне
Перебравшись в скором времени в Ветей — симпатичную деревушку, расположенную на берегу Сены в департаменте Иль-де-Франс, — он практически взял на себя содержание семьи Алисы и Эрнеста.
Он твердо стоял на ногах, Клод Моне — натура цельная, хоть и не лишенная противоречий. Эгоизм уживался в нем с щедростью, а сила — со слабостью. Как сказал о нем журналист «Голуа» Монжуайе, «он одинаково легко поддавался надежде и впадал в отчаяние».
Глава 10
НИЩЕТА
В наши дни Ветей принадлежит департаменту Валь-д’Уаз. Дом, в котором жил Моне, сохранился, почти не изменившись за минувшие сто лет. Это крепкая постройка, которую видишь на выезде из деревни, справа, если двигаться к шоссе номер 913, ведущему к городу Ларош-Гюйон. Дом стоит почти у самой дороги, «прижавшись» к известковой скале, защищающей его от северо-восточного ветра. А на склоне холма, в особняке, который местные жители называли Ле-Турель — «Башенки», потому что он был построен в неоготическом стиле, жила вдова Элиот, которой и принадлежал арендованный художником дом.
На другой стороне дороги, в те времена мощенной булыжником, находился фруктовый сад (его наличие отдельно оговаривалось в договоре аренды). Пройдя через сад, можно было оказаться на берегу Сены — здесь у Моне была плавучая мастерская. Жилье обходилось художнику совсем недорого — 50 франков в месяц (не сравнить с парижскими ценами!), но его комфорт, несмотря на шесть комнат, в том числе четыре спальни, оставлял желать много лучшего — ведь под крышей дома нашли приют тринадцать человек, и почти все они жили здесь безвыездно. В общем, теснота была такая, что Моне частенько впадал в отнюдь не ангельское настроение.
Для хранения готовых работ он оставил за собой маленькую мастерскую в столице. Правда, с улицы Монсе ее пришлось перенести на улицу Вентимиль, в дом номер 20, неподалеку от площади Клиши. Ежемесячная плата за двухкомнатную квартирку составляла 35 франков.
Тринадцать человек в небольшом домишке — это восемь членов семейства Ошеде, четверо Моне и кухарка Мадлена Бландар. И это не считая кормилицы Жан Пьера и Мишеля и учительницы для старших детей, в первое время — и не такое уж короткое — обитавших здесь же. Счастье еще, что рядом с домом находился вместительный сарай, за счет которого удалось хоть немного расширить жилое пространство.
Когда позволяла погода, Моне сбегал из этого муравейника на пленэр. Работал он как каторжный. На свет появлялось полотно за полотном — церковь, дворик фермы, деревенская дорога, берег Сены, еще одна церковь… И если сегодня Ветей — одно из излюбленных туристами мест, то благодарить за это он должен мужа Камиллы, запечатлевшего его виды на многочисленных картинах.
Помимо видов Ветея он написал также несколько портретов. Так, 31 декабря 1878 года он преподнес Алисе в подарок прелестное маленькое полотно (41x33 см) с изображением толстощекого Жан Пьера. Сегодня эта картина известна под названием «Малыш Жан».
Вряд ли этот поступок оставил равнодушной Камиллу, и, если она дала волю ревности и слезам, нам нетрудно ее понять. И Моне, желая избежать семейной драмы, спешно пишет портрет Мишеля — десятимесячного карапуза, глядящего на нас с картины с недовольным видом маленького упрямца.
В Ветее бедняжке Камилле приходилось несладко. Красноречивые взгляды, которыми, как мы подозреваем, обменивались Алиса и Клод, не позволяли ей пребывать в счастливом неведении. Она и физически чувствовала себя плохо, так и не оправившись после рождения Мишеля. Однажды в конце сентября, устав бороться с болью и огорчениями, она раздобыла бутылку крепкой настойки и сильно напилась. Эта отчаянная попытка утопить в алкоголе, может, болезнь, а может, душевную муку едва не кончилась катастрофой — она слегла на два дня, в течение которых беспрерывно бредила.
Исхудавшая, печальная, она теперь целыми днями сидела в шезлонге, стоявшем с южной стороны дома, и, кутаясь в плед, глядела на дорогу на Ларош-Гюйон. Осенью Мишеля отняли от груди — мать слишком ослабела, чтобы его кормить, к тому же у нее теперь было, как тогда говорили, «дурное молоко».
«Я страшно за нее волнуюсь, — поделился Моне со своим другом доктором Беллио. — Она снова больна, а никаких лекарств у нас нет». Врач-румын сейчас же купил у него четыре или пять полотен, благодаря чему маленькая колония в Ветее на некоторое время получила средства для существования.
Между тем Моне надеяться на улучшение финансового положения не приходилось — критика по-прежнему воспринимала импрессионистов в штыки.
Доказательством тому стала выставка 1879 года. Моне согласился участвовать в ней скрепя сердце, буквально заставив себя прислушаться к доводам рассудка. Во-первых, он не хотел выглядеть предателем в глазах товарищей по группе, а во-вторых, рассчитывал продать хотя бы несколько полотен и начать выплачивать крупный заем, предоставленный ему Мане. Но, не имея желания на целый месяц — с 10 апреля по 10 мая — ехать в Париж, чтобы лично присутствовать на выставке, проходившей в доме 28 по улице Оперы, он просто-напросто отправил три десятка картин Кайботу.
«Предоставляю вам полное право развесить их, как вам заблагорассудится, — написал он в сопроводительном письме. — Я полностью вам доверяю…»
Таким образом, полотна Моне благодаря стараниям Кайбота оказались рядом с картинами Дега, Лебура, Писсарро, Мари Кассат и других мастеров. Всего в четвертом Салоне импрессионистов приняли участие 28 художников.
Можно представить себе, с каким нетерпением ожидал этой выставки критик «Фигаро» г-н Вольф. Должно быть, он потирал руки в предвкушении — то-то будет повод посмеяться!
И, как всегда, мишенью его насмешек стал Клод Моне:
«Он выставил на Салоне около 30 пейзажей, похоже, написанных за один день. Теперь можно сказать с уверенностью: он стал таким ничтожеством, что уже никогда не поднимется…»
Но по-настоящему сокрушительный удар Моне получил несколькими неделями позже, когда узнал, что даже Золя — его друг Золя! — разделяет мнение Вольфа. «Боюсь, — сказал он в интервью журналисту „Посланца Европы“ в Санкт-Петербурге, — что Моне, работая слишком торопливо, исчерпал себя. Он довольствуется приблизительным и не изучает природу с той страстью, которая отличает подлинного творца…» Это было уже слишком!
В результате для Клода Моне — в искусстве мастера самой тонкой и нежной палитры, а в жизни — образца твердокаменной неуступчивости — наступила черная полоса. Он впал в тяжелейшую депрессию. Жизнь не удалась, все потеряло смысл. Самое ужасное, что у него пропала всякая охота работать. Изредка он обращался с письмами к друзьям и кредиторам, но с единственной целью — чтобы просить их потерпеть еще. Ярким тому свидетельством служит письмо от 14 мая 1879 года, отправленное из Ветея Мане — его любимому другу Мане.
«…Предпочитаю прямо признаться вам, — говорится в этом письме, — что в настоящий момент не имею ни малейшей возможности выслать вам хоть какую-то сумму денег. Я нахожусь в чудовищно стесненных обстоятельствах, неприятностей по горло, а та мелочь, что удалось за последнее время заработать, вся целиком ушла на лекарства и врачей, потому что жена и младший ребенок без конца болеют… Так что я совершенно уничтожен, подавлен, о живописи и думать не могу без содрогания, потому что понимаю: мне теперь до конца дней своих суждено прозябать в нищете, не имея никакой надежды на успех…»
Он не просто потерял интерес к работе. Случалось, что он собственными руками уничтожал готовые картины. Мы знаем это совершенно точно благодаря одному из писем Кайбота:
«Дорогой друг! Я только что получил два ваших холста, но они оба изодраны. Уж не вы ли это над ними учинили? Простите, но я отдал оба в реставрацию…»
Впоследствии Моне нередко будет поступать аналогичным образом, правда, не от отчаяния, а из-за недовольства собой, что всегда вызывало у него вспышки яростного гнева.
Можно не говорить, что в подобных обстоятельствах атмосфера в доме в Ветее вряд ли отличалась жизнерадостностью. Моне пребывал в самом мрачном расположении духа и обижался на каждый взгляд, каждое брошенное вскользь слово; Камилла страдала от боли, время от времени оглашая стонами весь дом; пятеро старших детей — пятнадцатилетняя Марта, четырнадцатилетняя Бланш, одиннадцатилетние Сюзанна и Жан и десятилетний Жак — крутились у взрослых под ногами и затевали шумные игры, а трое младших — шестилетняя Жермена, двухлетний Жан Пьер и годовалый Мишель — вечно хныкали и ныли. Хорошо еще, что с ними была Алиса — женщина с твердым характером, не привыкшая сгибаться под ударами судьбы. Она следила за порядком в доме, а вскоре взяла на себя и обязанности поварихи, ибо кухарка, устав ждать обещанной платы, отказалась от места и… вышла замуж за соседского парня. Алиса умела делать все и с легкостью меняла роли кормилицы, учительницы музыки или арифметики, а по ночам, что вполне вероятно, превращалась в пылкую возлюбленную и дарила художнику утешение в его горестях. По счастью, Эрнест появлялся в Ветее все реже и реже. Большую часть времени он проводил в Париже, где мать сняла ему однокомнатную квартиру. На жизнь он теперь зарабатывал — если это можно назвать заработком — тем, что сочинял коротенькие заметки для пары-тройки газетенок, специализировавшихся на торговле произведениями искусства.
