Мишель Декер - Клод Моне
«До 15 января я вынужден отсюда убраться, и понятия не имею, куда направиться, — писал он своему новому другу Мюреру. — Камилла чувствует себя очень плохо, и мне во что бы то ни стало нужно оплатить последний счет за аренду…»
Мюрер — друг детства художника Гийомена, «был кондитером и владельцем маленького, но процветающего ресторана. Свое заведение он украсил картинами Писсарро и Ренуара и нередко приобретал у них новые полотна, расплачиваясь обедами»[33]. Живопись Моне ему тоже нравилась. Но, поскольку Мюрер и так уже помогал Писсарро, успевшему задолжать и булочнику, и мяснику, и бакалейщику, в то время как его жена ждала четвертого ребенка, Моне решил обратиться к врачу-румыну:
«Дорогой Беллио! Мне необходимо найти какое-нибудь жилье в Париже… Здоровье Камиллы никуда не годится…» Еще один крик о помощи он адресовал славному Шоке: «Не будете ли вы так любезны взять у меня пару-тройку образцов моей мазни? Цену назначьте сами, пятьдесят франков, сорок франков, сколько сможете… Долго ждать я не могу».
Не остался без внимания и Кайбот:
«У меня нет ни гроша, и нечем заплатить даже за перевозку мебели…»
Между тем здоровье Камиллы ухудшалось.
Итак, прощай, Аржантей! Преследуемое кредиторами семейство Моне перебралось в Париж. Здесь им удалось найти неплохую квартиру, сегодня мы сказали бы F5, в доме номер 26 по Эдинбургской улице — на полпути между скромной мастерской, которую Клод по-прежнему держал на улице Монсе, и парком Монсо. Дом находился в хорошем районе, но арендная плата оказалась не намного ниже, чем за дом в Аржантее.
Эдинбургская улица находилась в центре VIII округа, в двух шагах от вокзала Сен-Лазар, столь полюбившегося кисти Моне. Рядом была Лиссабонская улица, где находилась мэрия — именно здесь состоялась регистрация рождения Мишеля — сына Клода Моне и его супруги Камиллы Донсье. Случилось это 17 марта. Повзрослевший Мишель Моне мог с гордостью рассказывать окружающим, что свидетелями этого события были сам Эдуар Мане и композитор Эмманюэль Шабрие — два старинных приятеля отца. Эмманюэль Шабрие любил живопись Эдуара Мане и вскоре проникся такой же симпатией к творчеству Клода. Проникся настолько глубоко, что спустя несколько дней после рождения Мишеля, раздумывая, во что бы вложить часть денег, полученных в наследство его женой, приобрел три полотна Моне — по сто франков за каждое. Признаем, что это было более чем выгодное помещение капитала.
Действительно, у хулимых музыкантов и художников той эпохи было определенное родство душ. Дега, например, восторгался Бизе, Сен-Сансом и Дебюсси; Базиль ни за что на свете не согласился бы пропустить концерт Падлу[34]; Сезанн и Ренуар с удовольствием слушали Вагнера, а Ренуар к тому же дружил с Шабрие, который, разумеется, купил у него несколько картин.
Однажды на вечеринке у Ренуара, когда закончился ужин, Шабрие подошел к фортепиано и предложил гостям и хозяину послушать сочиненную им мелодию.
— Я только что вернулся из Испании, — сказал он, — и эта вещь так и будет называться — «Испания». В общем, слушайте.
Вечер был теплый, и все окна в доме на улице Сен-Жорж держали широко распахнутыми. Так что концерт сам собой выплеснулся на улицу. Вскоре под окнами квартиры Ренуара собралась толпа парижан. Нечаянные зрители выкрикивали в такт музыке звонкое «О-ле!», а под конец разразились громом аплодисментов.
Все это очень не понравилось мадам Ренуар, в девичестве Алисе Шариго. Захлопнув ставни, она подошла к инструменту и со стуком опустила крышку рояля.
— Это просто смешно! — недовольно проговорила она. — Любительское искусство!
Итак, в семье Моне родился сын Мишель — крепкий и здоровый мальчик. Увы, его отец остался без денег. «У меня сейчас ни гроша, — писал он в одном из писем. — Не хватает даже самого необходимого. Не могли бы вы одолжить мне еще сто франков? Если в ближайшие дни вы приедете в Париж, я смогу расплатиться с вами живописью. Этим вы окажете мне огромную услугу…» Это письмо[35] он адресовал доктору Гаше — человеку удивительному во многих отношениях. Он жил в городке Овер-сюр-Уаз, с двумя детьми и их гувернанткой, а еще с собаками, кошками, козой, черепахами.
Гаше был гравером. Среди знатоков он пользовался репутацией мастера офорта и в отличие от Базиля серьезно и с интересом изучал медицину. Базиль подружился с ним в те времена, когда молодые художники посещали кафе Гербуа. Впоследствии Гаше с готовностью подставлял плечо Писсарро, Домье, Ренуару, Сезанну и Моне, шла ли речь о лечении тела — ему, уже тогда применявшему методы гомеопатии, порой удавалось творить настоящие чудеса, — или о поддержке духа. Он охотно принимал художников в своем большом доме в Овере и постоянно покупал у них картины, давая им тем самым средства к существованию.
«Высокий, худой, рыжеволосый, с мефистофельскими чертами лица, подвижный настолько, что это напоминало пляску святого Витта»[36], Гаше врачевал не только тело и дух, но и душу — для Ван Гога, например, он стал кем-то вроде личного психоаналитика.
Моне стучит в дверь Гаше — и тот без звука вынимает бумажник. Моне стучит в дверь Кайбота, Мане, Беллио или Шоке — и каждый из них, пусть и поморщившись немного, отсчитывает пачку банкнот, кто потоньше, кто потолще. Вот это солидарность! И поколебать ее не мог даже несносный характер Моне, который полагал, что милосердие — личное дело каждого, и не испытывал ни малейших колебаний, если подворачивалась выгодная сделка. Друзья-художники нередко упрекали его за то, что он поспешно задешево распродавал свои картины во время групповых выставок, сбивая остальным цену.
Если уж мы заговорили о выставках, скажем, что в 1878 году импрессионисты не стали устраивать показа своих работ, справедливо рассудив, что он пройдет незамеченным на фоне грандиозного мероприятия — Всемирной выставки, которую 1 мая торжественно открыл на Марсовом поле предприимчивый генерал-президент Макмагон.
Позже Гамбетта горделиво заявит по поводу этой выставки:
— Франция еще поразит мир!
Что касается Моне, то его больше всего поразило обилие национальных флагов, сине-бело-красных полотнищ. Улица Монторгей! Улица Сен-Дени! И он навсегда запечатлел их праздничный облик на холсте. И чем, как не ослеплением, объяснить поведение Эрнеста Ошеде? Полностью разорившийся, он тем не менее наскреб сотню франков, чтобы выкупить у Моне «Улицу Сен-Дени», утопающую в трепетании триколоров.
Итак, Ошеде промотал все свое состояние, а его долги достигли двух миллионов франков. Он запустил руку и в состояние жены и даже заложил замок Роттенбург. Неудивительно, что Алиса потребовала раздела имущества, — пока еще у нее оставалось хоть какое-то имущество.
Ее беспокойство понять нетрудно. Муж-банкрот, это еще куда ни шло, но как, скажите на милость, вырастить шестерых детей, старшей из которых, Марте, только что исполнилось 14 лет, а младшему, Жан Пьеру, нет и года?
Труднее постичь мотивы, двигавшие Эрнестом Ошеде. В самом деле, он приобретает «Улицу Сен-Дени» с ее бьющим через край республиканским оптимизмом, тогда как всего несколькими днями раньше вся его коллекция по решению синдика[37] отправилась на аукцион Друо, чтобы быть проданной с молотка. Аукцион явил собой жалкое зрелище — не из-за количества полотен (их насчитывалось более сотни) и не из-за их качества (одних только работ Моне была целая дюжина), а из-за суммы, которую за них удалось выручить. По словам Дюран-Рюэля, побывавшего на аукционе, большая часть картин была представлена публике вверх ногами. Когда аукционисту указали на это, он только отмахнулся — дескать, какой стороной их ни показывай, все равно понять ничего нельзя!
Да, Эрнест Ошеде может служить образцом весьма экстравагантного коммерсанта, как Клод Моне — образцом непостоянства, во всяком случае в ту пору. Судите сами. Не успев толком распаковать вещи в квартире на Эдинбургской улице, он уже чувствует непреодолимое желание натянуть сапоги, покидать в рюкзак коробки с красками и отправиться в поход — вдохнуть деревенского воздуха, насладиться чистотой света, одним словом, набраться новых впечатлений. Может быть, его толкало вперед неосознанное стремление бежать от себя самого? Не пытаясь проводить параллели между ним и Ван Гогом, этим вечным страдальцем, современный психолог, тем не менее, наверняка поставил бы свой диагноз: этот человек испытывал внутренний разлад.
Впрочем, попробуем набросать портрет Моне, каким он стал к 38 годам. Коренастый, пышущий здоровьем, с жесткой черной бородой. Талант буквально распирает его. Он уже написал около пяти сотен картин и почти все продал. В среднем он зарабатывает 1200 франков в месяц (что соответствует примерно 80 тысячам франков 1992 года). Разумеется, ему приходится идти на некоторые траты профессионального характера, покупать краски, подрамники, холсты, но эти расходы не могли достигать таких размеров, чтобы семья вечно перебивалась с хлеба на воду. К тому же, как бы ни обстояли дела, он всегда жил на широкую ногу — держал прислугу, не ограничивал себя ни в деликатесах, ни в хорошей одежде.
