100 арт-манифестов: от футуристов до стакистов - Алекс Данчев
Помимо евреев, вечно находящихся под угрозой исчезновения (в масадском Израиле и в диаспоре), есть и другие безоговорочные диаспористы — среди них выделяются страдающие палестинцы. Израэл Зангвилл (1864–1926) поместил армян в «адскую яму», а в 1920 г. склонился перед их «высшим величием скорби». Существует диаспора чернокожих африканцев, такая же ужасная и выдающаяся, как и любая другая, тревожившая мои мысли с раннего детства. Жестокий сталинизм и полпотизм, должно быть, тоже оставили за собой кровавые следы, помимо невоспетых диаспор. Остаткам этих разбросанных народов не видать покоя, как самому Ахашверошу. Если искусство этих диаспористов, когда они выходят из исторического тумана, не затрагивает их личные судьбы, Боже помоги. Он так часто этого не делал.
Как и большинство человеческих событий, диаспоризм не является четким, жестким или быстрым (многие движения в искусстве таковыми не являются), ни в своих обычных и исторических объяснениях, ни в значениях, которые я начал определять для себя как художник. Как художник-диаспорист, как реалист, кубист, экспрессионист и другие художники, я бы (совершенно верно) сопротивлялся строгой кодификации. Кроме того, я не могу убедительно говорить о еще более сложных и гипотетических сферах личности художника, о «внутреннем изгнании», состоянии самоотчужденной сексуальной диаспоры и тому подобном. Диаспорист возникает среди эмигрантов и беженцев, среди наследников сюрреализма, натурализма, символизма и другой эстетики, среди самоучек, среди националистов и интернационалистов, парий и патриотов, в каждой полиглотской матрице, среди политически убежденных и верующих, а также тех, кто обходится без политики и религии или не уверен в своих взглядах. В конце концов, диаспорист знает, что он один, даже если однажды он может остепениться и вроде бы перестать быть одиноким. Многие так и не остепеняются, и это основная проблема, которая отражается на искусстве и, думаю, определяет его. Если человеческие инстинкты родства и дома первичны, как это часто кажется, то состояние диаспоры представляет собой очередной театр, в котором в игру вступает человеческий, художественный инстинкт, возможно, не первичный (?), но все же актуальный, и этот театр нужно ценить. Я пишу эти слова и также знаю, что, если диаспористов начнут ценить, этот театр закроется, а откроется уже под новой вывеской и названием, а возможно, и проклятием.
Диаспоризм — это мой стиль. Именно так я пишу свои картины. Если картины отражают мою жизнь, то они выдают спутанные узоры. Я создаю этот стиль по ходу работы, потому что он кажется мне все более и более естественным, настолько естественным, что я думаю, что всегда был художником-диаспористом, не зная об этом, а затем стал медленно изучать свой стиль в сумеречный период, пока до меня не начало доходить, что я должен действовать в соответствии с ним. Диаспористская живопись — это развернутый комментарий к своему жизненному источнику, созерцание мимолетности, Мидраш (изложение, толкование не буквального значения) в красках, и эти картины, собранные вместе, эти косвенные аллюзии каким-то образом превращаются в светские респонсы, в ответы или реакции на чье-то преходящее беспокойство, отсутствие дома, отсутствие почвы. Поскольку это искусство особого рода, акт (живописи) не обязательно должен быть несчастливым. Хотя, например, моя диаспористская живопись вырастает из искусства, как и кубизм или сюрреализм, и она в величайшем долгу перед условиями и страстями моей собственной жизни и укрепляющимся ощущением себя как еврея-диаспориста. Я полжизни провел вдали от своей американской родины, самой своеобразной, какую только знали евреи диаспоры. До сих пор я редко писал там и свои первые размышления изгнанника с горькой радостью записал за границей, но писал я с тоской по родине и с американским напряжением, преследуемый музыкой диаспоры.
Я всегда был евреем-диаспористом, но в молодости я не знал точно, что такое еврей. Я не знал, что такие вопросы евреи обсуждают между собой, даже в самом Кнессете. Евреи были верующими. Я думал и предполагал, что ты — то, во что ты веришь, так что если ты становишься католиком, атеистом или социалистом, — значит, ты это и есть. Само искусство было церковью, универсалистским явлением, удивительным убежищем от притязаний и немощности современной жизни, где можно было отказаться от себя и жениться на живописи. Мой друг Исайя Берлин говорит: «Еврей есть еврей, как стол есть стол». Эта тема мне очень интересна, но в молодости все было так расплывчато. Как я узнал позднее, это была типичная ассимиляционистская поза. Мой дед по материнской линии был социалистом-бундовцем в России и скрывался от царской полиции. Его религиозный скептицизм передался моей матери, которая воспитала меня вольнодумцем без еврейского образования. У нас дома часто бывали светские диаспористы, которые, казалось, евреями были лишь между прочим. Пройдет еще много лет, прежде чем я узнаю, что немцы и австрийцы, которые делали то, что они делали, пока я играл в бейсбол и гулял с девочками, не видели различий между верующими, или атеистами, или младенцами, которые были евреями наполовину и еще не решили, кто они, когда превратились в дым. За время моей юности убили треть всех евреев на земле. Хорошо известно, что на несколько лет в мире воцарилась тишина после того, что Уинстон Черчилль назвал, «вероятно, величайшим и самым ужасным преступлением за всю мировую историю». Кто-то сказал, что это разрыв с традиционным злом, его собственным архетипом. Классические тексты о холокосте появились относительно недавно, и по мере того, как я подходил к ним и парадокс еврейства начал меня увлекать, художник-диаспорист во мне начал проявлять бдительность после болезненного периода оцепенения. Тайна разбросанности по миру кажется мне теперь столь же реальной, как и любая другая известная школа в искусстве. Сначала я этого не знал, но потом наткнулся на потрясающий урок, давным-давно преподанный многими противоречивыми личностями, — как евреями, так и неевреями (Сартром и т.д.), такими захватывающими личностями, как Ахад-ха-Ам (1856–1927), —
