Аркадий Белинков - Юрий Тынянов
В романе тема превращения жизненных впечатлений в стихи становится основной.
Но развертывание сухого сообщения в подробность для Тынянова не метод, а один из приемов. Часто он разрешает строку документа чисто композиционным ходом. Тынянову важно опровергнуть предположение, что героиней лицейских элегий была Бакунина. Он пишет в статье: «Образ Бакуниной, можно смело сказать, скользнул мимо Пушкина совершенно бесследно». В романе этот вывод он не развивает в повествование, а решает исключением повествования. Тема начинается с эмфатически насыщенного Эпизода: «Весь день Пушкин был в волнении: это был первый его выход в свет. Эвелина ждала его… он не знал, как встретиться с Екатериной Бакуниной». Повествование становится все более напряженным. Идут строки о стихах, посвященных Бакуниной, о «втором влюбленном»: «…он вдруг задохнулся, засмеялся…» Потом идет портрет Бакуниной. Выделено то, что она «бледная» и «с неровным румянцем». Пушкинское отношение передано глаголом «боялся» (ее улыбки). И — все. Больше пушкинского восприятия Бакуниной нет. Дальше идут бал, мать Бакуниной, молодые люди, странно похожие друг на друга, подруги, дамские угодники и гусары. Бакунина замещена. Она вытеснена Чаадаевым: «Пушкин смотрел на него, как зачарованный».
Тынянов убежден в том, что Бакунина не сыграла серьезной роли в жизни Пушкина, что не она героиня послелицейских элегий и элегии «Счастлив, кто в страсти сам себе», и поэтому легко отпускает ее. Это художественный эквивалент одного из положений статьи: «…образ Бакуниной… скользнул мимо Пушкина совершенно бесследно». Это прием, заменяющий рассуждение о малой роли Бакуниной в жизни Пушкина.
Но основные документы, которыми пользуется Тынянов в своих романах, — это произведения его героев. Произведения не пересказываются; из них извлекается биографическая деталь или тема, часто побочная, которая, попав в эпизод романа, приобретает значение иное, чем то, которое было у нее в стихотворении. Стихи другого времени, нежели время повествования, вводятся главным образом в тех случаях, когда в них самих мотивировано обращение к прошлому. Подчеркивание побочной темы приводит к переосмысливанию текста-прототипа.
Стихотворение «Зорю бьют… из рук моих» Тынянов использует в ответственном месте романа — там, где его герой оканчивает лицей. Мотив «зори» взят аллегорически, как начало жизни: кончен лицей, начинается молодость, жизнь. Это сделано на проведении через всю главку вариации полустишия «Зорю бьют…».
«Зорю бьют.
Рассветало. День еще не наступил. Все было как всегда…
Зорю бьют.
Первый звук трубы, унылый, живой и сразу потом — тонкий, точный, чистый, голосистый звук сигнального барабана.
Зорю бьют».
Четыре последних пушкинских строки служат только мотивировкой, по которой использовано стихотворение 1829 года для повествования о лицейских годах:
Звук привычный, звук живой,Сколь ты часто раздавалсяТам, где тихо развивалсяЯ давнишнею порой.
На этом парафраза стихотворения заканчивается, тема его — чтение, вызвавшее воспоминание о лицее, — исчерпывается. Все остальное связано уже не со стихотворением, а с Данте, взятом независимо от стихотворения, использованном как повод для темы, к стихотворению отношения не имеющий.
Главка, написанная как стихотворение в прозе, шедшая сначала параллельно пушкинскому тексту, уходит от него в ассоциации, связанные с именем Данте. Начинается главная тема, из-за которой, собственно, написана вся главка; стихотворение и нужно было лишь как импульс для этих ассоциаций. Стихотворение в прозе сделано как русский перевод темы Данте (Данте — Беатриче). Русский перевод темы: Пушкин — Екатерина Карамзина. Пушкинская «давнишняя пора» переосмысливается в давнишнюю пору Данте, историю.
«Зорю бьют. Из рук его выпал ветхий том, который ночью он листал, — Данте…
Зорю били.
Эта точность, голосистая и быстрая… снимала неверные, тлеющие сны. Его любовь была точна, как время…»
Возникает новый мотив — времени.
«…Как время… как будущее. Больше всего, точнее всего будущее было предсказано прошлым, прошедшим.
История Российская, русская, Катерины Карамзиной, была в уме и сердце».
Тема любви-преклонения, тема Беатриче — Карамзиной вырастает из ассоциации, вызванной именем Данте, и сменяется темой истории. Теперь Карамзина связывается с этой темой.
Зорю бьют. Голосистый и живой звук будит его. Он просыпается. Первая мысль — о его любви. Любовь точна, как будущее. Будущее предсказано прошлым. Прошлое — это история русская, История Российская. История Российская — это Н. М. Карамзин. Жена его, Катерина Карамзина, была в уме и сердце. А незадолго до этого было сказано: «Он вдруг понял, что всю историю русскую, от времен Владимира Красного Солнышка, он узнал точно здесь, у Карамзиных, да только не от него, а от нее, от Катерины Андреевны. Она была по отцу Вяземская, княжна, с головы до ног княжна, а говорила детям певуче: детёнки мои. Ведь так, почти так, только Арина говорить умела. Аминь! Аминь! Рассыпься!»
(Я не останавливаюсь на том, что роль Катерины Андреевны в русской истории, в истории русской культуры, в судьбах Мироздания, равно как и в жизни Пушкина, вероятно, несколько преувеличена.)
Связь тыняновского творчества с документом, с источником всегда была очень сильна. Это относится и к его научной работе, и к беллетристике, к беллетристике особенно. Все художественные произведения Тынянова поставлены на документах, причем художественные произведения в большей степени, чем теоретические исследования. (Именно потому, что они носили во многих случаях чисто теоретический характер.) Роль документа в научном творчестве Тынянова после того, как началась работа над художественными произведениями, повышается. Статьи первого периода, вошедшие в книгу «Архаисты и новаторы», меньше связаны с документом, чем исследования 30-х годов. Для ранних литературоведческих работ Тынянова характерно скорее чистое теоретизирование, чем использование материалов, полученных в результате анализа источников. После «Архаистов и новаторов» научная работа Тынянова в большей степени, чем раньше, приобретает вспомогательное значение: она начинает служить его беллетристике. Она становится материалом, из которого строится роман. С этим, несомненно, связан и более пристальный интерес к документу.
В начале 30-х годов начали складываться две традиции, одинаково неправильно толкующие Пушкина. В одном случае поэта прятали под покровы хрестоматийного глянца, а в другом, сорвав всяческие покровы, превращали его в человека без поэзии.
Тынянов написал роман, стараясь опровергнуть обе традиции. Он никогда не работал по привычным, часто непроверенным и неправильным схемам. Это сказано не для того, чтобы похвалить человека, о котором пишешь книгу, а для того, чтобы обратить внимание на то, что было одним из свойств его исследовательского метода. Скептическое отношение к непроверенным и неправильным представлениям свойственно Тынянову-ученому, и Тынянов-художник продолжал с той же неприязнью относиться к вещам, казавшимся правильными только потому, что их повторяли чаще других. Он изучал писателя, пытаясь понять, как получилось, что человек такой биографии в таких исторических условиях становился автором таких произведений. Но жизнь писателя и исторические условия интересовали его только в той мере, в какой они помогали понять то, что писатель сделал. Для этого Тынянов старался пробиться сквозь литературоведческие завалы. Оставались писатель и его произведения. Деликатные покровы, которыми стыдливо драпировали писателя и его жизнь щепетильные литературоведы, оказались твердыми, как панцирь, и разбивать их было трудно. Первые удары всегда приходились по благонравию.
Дитературоведение занимается жизнью великого человека, предполагая, что существует связь между жизнью Этого человека и его делом. Это методологически определяющее положение связано с представлением об истории, по которому жизнь и деятельность человека обусловлены социальным и историческим воздействием. Иногда это дает возможность понять, почему люди, которые вошли в историю как создатели очень хороших книг, сыгравших важную роль в жизни человеческого общества, не всегда удовлетворяли даже умеренным условиям нравственных кондиций.
В плохом литературоведении это вызывало недоумение и наспех называлось «противоречиями». То, что главным были книги этих людей, а не то, что они делали в перерыв, не давало решительно никаких оснований замалчивать сделанное в перерыв или утверждать, что вообще никакого перерыва не было, а была только одна поэзия. Отступавшие под ударами большой литературы блюстители благонравия вынуждены были со вздохом признаваться: «Да, Бомарше давал взятки. Ну и что же? Это не мешало ему…» То, что «не мешало», никто не проверял. Что мешает и что не мешает художнику с тем, что он делает как художник, у таких писателей и исследователей не связывается. Научное литературоведение ищет связи между человеком, временем и произведением, между пустившимся в финансовые спекуляции Бомарше, взятками, которые он давал жене судьи г-же Гезман, четырьмя разоблачительными «Мемуарами» и художественным произведением «Женитьба Фигаро».
