Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
– У меня мирный характер. Очень люблю, когда всё спокойно, - проревела одна харя.
– А у меня от беспокойства бессонница бывает и желудок не варит, - пропищала другая, нежно положив мне на плечо голову и моргая птичьим глазом над самым моим ухом.
– Почему до сих пор нет вина! вина! вина! - закричали вокруг.
Перед каждым появились пивные кружки, и хозяин, готовя кувшин с длинным ножом в руке, каким режут свиней, двинулся вдоль стола. Все, облизываясь, следили за ним. Хари поползли, вытягивая любопытно извивающиеся длинные шеи. Распространился удушливый запах кошки. Взгляд мой упал на девочку - бледная, с расширенными черными глазами, горевшими от ужаса, она дрожала так, что со стороны было видно. Две соседние хари вдруг схватили ее - одна, обняв, за руки, другая за волосы, откинув голову. Хозяин погладил ее горло, зажмурившись и улыбаясь по-кошачьи.
Тут я не выдержал - вскочил и крикнул. Но все были так увлечены, что никто не обратил на меня внимания. Я кричал, не слыша своего голоса, и вдруг понял, что совсем не вскакивал, а по-прежнему молча сижу на своем месте.
Со страшным усилием я заставил себя пошевелиться. Хозяин уже поднял нож. Тогда я, испытывая страдание - как бывает во сне - от каждого движения, поднялся, занес руку и - перекрестил. Хари метнулись. Попадали стулья, стол зашатался и опрокинулся, лягушки поползли под ногами, и все чудовища обратились на меня, протягивая ножи, вилки и пальцы, которые были тверже и острее железа. Захлопали крылья, раздался рев, мяуканье, гогот, свист, топот. Прижавшись к стене, я только открещивался, преодолевая смертельную усталость, и с каждым усилием, с каждым взмахом руки - шум отдалялся, окружающее рассеивалось, и я уже начал неясно различать сквозь всё это смятение привычную неподвижность моей комнаты.
Я перевел дух. В комнате было по-прежнему темно. Который час, я не мог сообразить. По тишине догадался, что поздно. Потом возник такой размеренный, легчайший тикающий звук. Откуда он исходил, нельзя было понять, и где - в комнате или в стенах. Он как будто приближался, но внезапно утих. Сердце мое еще усиленно билось. Я с трепетом выглянул в окно и –
свободно вздохнул:
насупротив стоял знакомый привычный одноэтажный домик...
В одном окне его горела большая елка, увешанная украшениями, засыпанная блестящим искусственным снегом. С неба бесшумно начал падать ватными хлопьями снег.
Я понял - равновесие в мире было восстановлено. Где-то за облаками, невидимая в городе, зажглась Рождественская звезда.
Меч, 1936, № 1, 6 января, стр.4-5. Подп.: Г. Николаев. Слово «фантастический» Гомолицкий употребляет здесь в значении «фантазирующий, склонный к игре воображения».
Надежды символ
1
Первым, кто заговорил о кризисе эмигрантской поэзии, был Георгий Адамович. В течение пяти, если не больше, лет он упорно повторял, с некоторыми «вариациями в сторону», всё о том же, подходя к своей теме с разных сторон и всё снова и снова возвращаясь к ней. Ныне тот же Г. Адамович (совместно с М.Л. Кантором) собрал и издал антологию эмигрантской поэзии «Якорь». Вполне естественно было ожидать, что если не явной, то скрытой целью Г. Адамовича при составлении антологии будет показать на конкретном материале то, что он до сих пор доказывал, так сказать, теоретически. Конечно, нет никаких оснований утверждать, что такая тайная цель у Г. Адамовича была. С тем же успехом можно предположить, что, уверяя, он сам был готов разувериться и антологией занялся с самыми благими намерениями. Тем более, что и результат получился противоположный. С появлением антологии споры должны прекратиться, потому что сомнения уже не может быть: поэзия в эмиграции с-у-щ-е-с-т-в-у-е-т.
В сборник вошли произведения 77 (семидесяти семи!) авторов, живущих в разных странах русского рассеяния. Это авторы, уже выступавшие в зарубежной печати и в большинстве имеющие в прошлом «литературные заслуги» в виде сборников своих стихотворений. К тому же мы знаем, что это еще не все: исчерпывающе полно в антологии представлена одна Франция.
Пусть даже из этих 77-ми только 5 окажутся настоящими поэтами, а остальные 72, плюс неизвестное количество в сборник не вошедших, составляют всего лишь «литературную среду». Но уже и одно существование такой среды не может не быть залогом возникновения в ней литературы.
Однако этим еще не исчерпывается значение антологии.
Впервые, соединив в одну книгу столько материала, составители ее дали возможность проследить скрытые течения эмигрантской поэзии, уяснить себе, «о чем» она, словом, увидеть
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье[359].
2
Прежде всего бросается в глаза различие между общим стилем и тоном поэзии «парижской» и «пражской».
Идеал пражанина - мастерство. Слово для него если не самоцель, то во всяком случае определенная ценность. Его можно назвать коллекционером слов, изобретателем самых эксцентрических словосочетаний. Идеал же парижанина был бы достигнут, если бы в поэзии можно было вообще обходиться без слов.
Иштар, спускаясь в царство смерти, оставляла у адских вратарей себя по частям. Отдав свои украшения, одежды, она отдала им и красоту свою, и зрение, и слух, и язык. Символ разложения, распятия тела, физического умирания.
Углубляясь в свою тему отчаянья, парижские поэты постепенно очистили свои стихи от всяких словесных украшений и, наконец, пришли к отрицанию самого слова. «Голая лира», определяет Вадим Андреев[360].
Вместо борьбы за свое бытие один из них, Б. Божнев, объявил «борьбу за несуществование» (так называется его сборник)[361]. Но это только слова, рассчитанные на эффект. Какая уж тут борьба! Не борьба, а - бессилие, беспомощность, усталость.
«В огромном мире нам досталась от всех трагедий мировых одна огромная усталость... И всё покорнее и тише мы в мире таем словно дым» (Ирина Кнорринг)[362].
В «безочаровании» своем большинство парижан доходят до ипохондрии, в которой весь мир им представляется в самом черном виде. Образцы, вызывающие отвращение, «неотвязный позор пустоты»[363], «дикий мир в искусственных огнях»[364], «грязца»...
«Нельзя поклониться тому, что ничтожно» (Н. Берберова)[365]. Почитая же всё ничтожным, поэты эти ничему и никому и не кланяются. Дело же всё в том, что на каждое «поклонение» требуется большое напряжение ума и сердца, которого у них как раз и нет. Так «сознание» определяет «бытие».
Среди этого разложения и умирания тут даже и не пир во время чумы (на пир не хватило бы у них силы), а с замиранием сердца тепленькое чаепитие перед смертью. Образ взят оттуда же: к «чаепитию перед смертью» приглашает Б. Закович[366].
3
До сих пор, говоря о «парижанах», я подразумевал поэтов, возникнувших уже в эмиграции. В первом отделе антологии собраны стихотворения писателей старшего поколения, начавших печататься еще в России. Читая их стихи, нельзя не признать печального факта, что во многом к внедрению этого губительного сознания причинились некоторые из тех, кто по своему старшинству и литературному опыту не могли не оказаться в роли авторитетов и даже руководителей младшего литературного поколения. И в числе их - сам Г. Адамович.
Тема его стихов та же, что и критических статей о эмигрантской литературе, - тема умирания. Не смерти (тема о смерти требует большой мудрости, мужества и напряжения; с возвышенных од, посвященных ей, начиналась русская поэзия), а умирания: «И медленное умиранье без всяких надежд впереди». К смерти же Г. Адамович подходит со взглядом со стороны, полуравнодушным, полубрезгливым:
Ну вот и кончено. Теперь конец.Легко и просто, грубо и уныло.
Со стороны всегда и легко, и просто, и грубо, и уныло.
И, конечно, жизнь прекрасна,И, конечно, смерть страшна,Отвратительна, ужасна,Ко всему одна цена.
восклицает уже Георгий Иванов[367]. И вот в этом-то циническом «всему одна цена», как в малой пылинке семени плесенного грибка, начало всего разъедающего, разлагающего «париж» сознания.
Отсюда недалеко и до услаждения отчаяньем, формулированного Н. Оцупом:
Как хорошо, что нашими рукамиМы строим только годное на слом[368].
Можно ли жить, не только что-нибудь делать, - с такими мыслями? И умирать, не только жить, нельзя (слишком страшно!). Какие уж тут стихи! - так, «тихое дело» (определение из «Комментариев» Г. Адамовича)[369], чаепитие перед смертью:
