Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
К сожалению, смятение свое Новосадов направляет не по адресу.
Книга его выпущена в ограниченном количестве экземпляров. Эта традиция, установившаяся теперь за рубежом, в данном случае, я бы сказал, просто полезна. Не дай Бог, если «Шершавые вирши» действительно дойдут до «читательской массы», в то время как распространение ее среди литературных сверстников поэта должно производиться в порядке живого обмена творческим опытом. Резюмировать это можно следующим образом: такие явления, как «полеты» Новосадова, с несомненными реминисценциями несколько устарелых европейских литературных мод, либо - еще творческая лаборатория, либо уже - поэзия будущего. В обоих случаях ждать автору сочувствия широкого читателя не приходится.
Меч, 1935, № 49, 15 декабря, стр.6.
В завоеванной области
1
Собственно, в эту завоеванную область мы попали вразброд (как уединистам и полагается), каждый по-своему, и разное время нам благоприятствовало. Я даже не совсем ясно представлял, как очутились в «сфере вечности» другие. Мой же путь был не от моего сознания или воли. Я нашел свою мудрость, как находят невнимательные люди деньги на улице: когда под ногами на солнце ярко резнет глаза - монета.
Талант у меня, конечно, был. Это я теперь издали угадываю. Хотя бы в том, что через смерть я прошел еще 18-летним мальчиком. Думается, что это единственный путь из времени в вечность: через смерть. Не всем удается так рано проделать его, а многим и вовсе не удается. Это предсмертное томление - физиологическое щемление ужаса, исступ жути, давление в нервной и кровеносной системах - сознание затерянности, предельного бессилия и уничтожимости человека. Тут встают вопросы неприступные: нельзя продолжать жить, на них не ответив, ответить же можно лишь чисто физически пройдя через смерть - личное уничтожение.
Тут жизнь измеряется мужеством человека, мужеством измеряется глубина человека. Люди, боящиеся мысли о смерти, лишены мудрости.
Время мое (собственное, не общее) начало свои круги с этой мысли и на сознании иллюзорности человеческого представления о жизни и смерти растаяло перед сиянием вечности.
2
У родителей моих были дела с Масловской, вдовой того самого Масловского, который в неправдоподобное лето, когда живые искали убежища у мертвых, прятался и был убит на кладбище[344]. Как-то утром в августе мама просила меня проводить к Масловским. Они жили за казармами в одном из трех домиков, стоявших уже почти в поле на отлете. Против их дома вдоль канавы, отделявшей шоссе от свекловичного поля, лежали огромные бревна. Ожидая, пока кончится деловой разговор (он был мне безразличен), я остался на улице и присел на бревно. Вокруг было пусто. Далеко от меня, там, где тянулся забор из колючей проволоки, возле будки стоял часовой. Небо было покрыто бесцветным туманом. День был серый. Рассеянный ровный свет, как в ателье фотографа, ровно освещал камни шоссе, помятую траву вдоль недавно вырытой солдатами и слишком геометрически правильной канавы, покосившийся забор Масловских, осенние, августовски убранные деревца. До боли отчетливо резко на просвечивающей облачной завесе неба стояли веточки с редкими разноцветными листками. Я глядел на них, и глазам становилось всё больнее. Так бывает, когда человек, ослабленный болезнью, еще с легким головокружением выходит впервые из дома в сад. Контуры предметов были заострены, и вдоль них шла мерцающая полоска сияния. Я перестал глядеть на небо, но и под ногами на земле каждая травинка пылала, каждый камень, каждая тень светилась как фосфор в темноте. Я взглянул на забор, на стену дома - они ярко фосфоресцировали. В снежный вечер, когда сгущаются краски заката, так разноцветно горит снег. Но был пасмурный август, был серый день, было безразличное спокойствие, а всё окружавшее меня разноцветно сияло, излучалось, уже - пылало. Испуганный, возбужденный, я вскочил со своего бревна. Свет всё ширился, и предела этому не было. С неба лилось ослепительное желтое пламя. Мир стал раскаленною печью. По земле были разбросаны пылающие угли - белые, зеленые, голубые, фиолетовые. Из глаз моих полились слезы - от жара или восторга. Я поднес к глазам руку и увидел: кости ее просвечивают золотым фосфором сквозь жилы, мускулы и кожу. Закрыл глаза, но веки не защищали их, стали прозрачны. Состояние это было блаженно и нестерпимо. Я говорил с собою, плакал и не стыдился этих слез. По шоссе шел кто-то - сначала я испугался увидеть в таком состоянии человека, но когда он приблизился, я смотрел на него упорно, внимательно - орбиты глаз моих пылали, по щекам текли слезы, я чувствовал, что во мне возжигается и источает нестерпимые лучи источник света, что мои кости просвечивают сквозь одежды и тело, что сердце мое маленьким горячим благостным солнцем сияет через глаза, через мой голос, через кожу - теплыми милостивыми лучами...
Ночью я не спал: тьма мягко фосфорисцировала. Снаружи вдоль стен шарило лучами внешнее сияние, проницающее камни, известку. Мое тело источало голубоватое сияние, освещавшее комнату. Восторженный мир веял надо мною.
В таком состоянии я провел неделю. Я бродил по пустырям и улицам. Невыносимы мне были только звуки. Музыка стала скрежетом - даже заглушенная, мелодичная. Тишина же звучала тысячью голосов, покрывающими их трубами и громами. Лунною ночью я следил ослепительные облака, с металлическиим звоном скользившие по небу. Днем пестрая осенняя листва мелодично гремела, блестя и сверкая на ветках. Пламя травы дымилось, раскаляя землю. Священные цикории - клочки неба, разбросанные по пустырям, разгораясь, потрескивали, как угли в печке. Солнце было громом - оно троилось и тысячерилось, заполняя небо. Звезды были огненною тканью, полыхавшей над землей. Они были видны днем. И всё это время я непрерывно писал, громко читая свои стихи и плача от звуков своего голоса.
Когда я очнулся и осмотрелся - я был уже в кругу вечности. Всё было переиначено, перевернуто во мне. Своему знанию о мире, новому, взрослому, усовершенствованному, старые понятия «зло», «смерть», «жизнь», «который час», даже «больно» - уже не соответствовали. Шелуха сухая, остинки, рассыпанные по земле. В руках моих были зерна.
3
С тех пор прошло 10 лет. Но и после 10 дней, опрозрачненных, или осиянных, или озаренных, я ответил бы то же, что отвечу нынче на вопрос: что было с тобою?
Со мною было –
а) - по внешнему (зрительному и слуховому и обонятельному) признаку - психологическая гроза: тело облистали молнии, гром огремел, наполнив звучанием, длительным, протяжным, как гул раковины, ветры овеяли семянными, цветущими и мудрыми запахами существования.
б) - по внутреннему (кровеносному, железистому, мускульному) - «физиологичское» познание - именно изнутри естества в мозговое, а не обратно - всеединства как камня краеугольного мира - и жизне-тканья. Внешним молниям, облиставшим меня, соответствовали внутренние: вся нервная система вспыхивала ветвистыми молниями с голубыми ослепительными шаровидными нервных узлов и сплетений, освещая ярко и вечно-убедительно сомнамбулическое мое я и всё его окружающее. При этом божественном магнии мгновенно освещались символические образы жизни и смерти, зла и блага, боли и наслаждения, благополучия и крушения, я и не я, и сознание фотографировало истинный единодвуликий образ каждой этой пары (на одну пластинку попарно). Заблуждением было «и», делящее, противопоставляющее две части одного.
в) - по растущему, продолжающему жизнь, текучему признаку не перестающего изменяться тела, относиться к другим телам, в семье которых продолжали совершаться его движения - в поле влияния встречающихся тел, это была - есть единственное первобытное название - благая мудрость. Если бы неиссловимая причина и воля жизни могла быть как-либо не названа, но восчувствована человеком, - ощущение ее должно было бы быть такою благою мудростью, умноженной на тысячу жизней и возведенной в степени психологических молний и обожествленных создателей религий.
Область Неиссловимого - безмолвие.
Совершенно спелая гроздь мудрости, погруженная в синие волны Индийского океана - земли божественного воплощения Кришны[345] и Татагаты-Бодхисатвы-Будды[346], вдохновенно создавшая тысячи тысяч распевных мудростей вѣд (не вед же, п.ч. от одного корня с вѣдѣти и тысячи тысяч мантра-брахмана-молитвотолкований, певуче-безмолвная страна неисчислимых богоявлений, богооткровений, богоозарений - на ее буйной, раскаленной травяным пламенем земле - пещи солнечной - были возложены дхармы-скрижали, тяготы неудобоносимые на плечи ничего не понимающего и никакого божественного начала не сознающего человеческого стадка. Прародитель Одем[347], впервые увидевший свой образ в желтых водах райского истока Эвфрата, гонимый песчаным раскаленным дыханием страсти пустынь - жалами скорпионов, - бежал за облачно-пенные Гималаи в индийские блаженные долины и здесь, окруженный внуками сыновей своих, рослым потомством ев и адамов, патриархом Ману-Самхита[348] продиктовал человечеству все пять тысяч законов ученичества-плодородия-погружения-свободы.
