Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Меч, 1935, № 26, 7 июля., стр. 6. Подп.: Л. Г-ий.
У моря
Еще недавно Гдыня была рыбацким поселком. Теперь - это портовый город. Местные жители хорошо помнят, как здесь вдоль береговой песчаной линии колыхались развешанные на колышках сети, лежали перевернутые лодки. Сейчас на этом месте работают краны, гремят джазбанды дансингов, растут гигантские магазины, элеваторы, фабрики, дома. Человеческие волны дачников, экскурсантов, путешественников захлестывают Гдыню со стороны суши. Омывают ее бульвары и набережные, оставляя золотой осадок. Большинство местного населения кормится этой приезжей толпой. «Бары» Портовой улицы и кафэ-дансинги набережной - полны. В каждом кафэ своя концертная программа. Не может быть, чтобы и здесь не было русских хоров, русских оркестров, «цыганских романсов»...
По приглашению летучки «дешевые обеды» мы попали в квартиру хозяйки бара на Портовой улице. Услышав наши переговоры, она заговорила по-русски. Говорит: полька, долго жила в России, но тип у нее русской няньки и выговор чистый, орловский. Я спрашивал: не знает ли русских. Не знает. Русские для нас, пробывших в Гдыне два дня, неуловимы. Но они есть. В толпе гуляющих слышится русская речь, на бульваре можно найти обрывок русской газеты.
Порт пропах угольным угаром, копченой рыбой, консервами. Над иностранными пароходами совещаются, кланяясь длинными скрипучими шеями, краны. Товарные вагоны, наполненные углем, взлетают на воздух и опрокидываются над трюмами. Пасти вагонеток со скрежетом хватают уголь, давясь им. У пристани колышется, мирно курясь, «Костюшко», польское заокеанское судно. В военном порту матросы показывают экскурсиям свертки канатов и пробковые поясы. «А вот сюда, - говорит веселый матрос, приоткрывая дверь, на которой написано “кухня”, - если кто провинится, - его в мешок и... к акулам». Какая-то робкая экскурсантка, испуганная окружающею тайной, шепчет соседке: «Как они не боятся показывать!» - «Да ведь тут же все свои, чужих нет», - отвечает та.
А Пуцкий залив великолепно бел. Белое море, белое небо, белые чайки, повитый белою дымкой берег. Голубое, ядовито-зеленое, серое, песочное - только оттенки. Слепящая широкая солнечная дорога на водяной ряби и вокруг - расходящиеся седины пены, облаков, тумана.
Со стороны моря залив обнимает тоненькая полоска земли, коса, расширяющаяся на своем конце. Тут несколько рыбацких поселков, превращенные в базар для дачников. В Хеле уже на каждом шагу рестораны, пансионаты, кондитерские, лотки с раковинами, изделиями из янтаря, всякою мишурою, открытками с видами моря и т.п. - обычный курортный вид. Публика чувствует здесь себя как дома. По улицам шлепают спальными туфлями, запахивая халаты. За столикам, на открытой веранде кафэ восседают в купальных трико, заложив ногу за ногу. В сторону пляжа и обратно течет непрерывно толпа. Хорошо выбитое тихое песчаное русло. «А я сегодня с восьми часов утра на пляже», - кричит пижама встречному халату. На телах - ровный, усовершенствованный кремами и цветною пудрою, морской загар.
Нет уж, лучше полоска песка на задворках какого-то ресторана, под соснами, вблизи мола, где нагишом с визгом полощатся дети. Водная рябь плещется о тяжелые камни, которыми выложен берег. Песок раскален, но лень переползти в тень под опрокинутую лодку. Вблизи под зонтиком лежит семейство, не в купальных костюмах, даже не в пижамах - в белье. Вид совсем «местный». Дети перекликаются по-немецки.
Зажмурившись (веки просвечивают розовым туманом), слыша плеск воды, детские крики и стоны чаек, не могу принять этого коротенького благополучия. Впервые после всех этих лет, случайно, на несколько часов я попал в такой самозабвенный мирок. А ведь он существует, полноправно, лениво распластавшись под солнцем. Спит на солнцепеке, прикрывшись недочитанной газетой.
Несколько лет тому назад мне случилось постранствовать с одной русской бродячей труппой. Был в ней такой Иванов... был он за всех: и декоратором, и тенором, и басом, и носильщиком, и гримером. Разгрузив декорации, он должен был лазить по шатким сводам сцены, развешивая наши походные «сукна», потом спешно гримироваться, петь, перегримировываться в антрактах, снова петь, потом сворачивать декорации, грузить и, взгромоздившись на них на верх грузовика или ломовика, клевать носом до следующей остановки. Всё это еще можно было вытерпеть, когда случался сбор. Но чаще несколько проданных билетов возвращались обратно в пустую кассу, петь не приходилось, грим стирался на ходу рукавом рубашки, только что повешенные декорации снимались с холодным терпением и свертывались в тюки, а питались мы хлебом и молочною сывороткой - отжимками масла (стакан - полтора гроша, три стакана - 4 гроша). Время от времени Иванов уходил на лесопильный завод, но через месяц-два опять возвращался в труппу. О лучшей участи он не мечтал - у него не было документов. Добровольческое движение застало его в четвертом классе. В России у него осталась мать и сестры. О них он не знал ничего.
С тех пор я часто вспоминал Иванова. Вспоминаю его и теперь на Хельском берегу. Это моя аскетическая капля горечи в каждую подаваемую мне жизнью ложку меду. Стараюсь хорошо вспомнить его и, открыв глаза, вижу - в купальном костюме он сам, еще мокрый, только что из моря, идет ко мне.
– Вы-то здесь откуда?!
Он меня узнал и нисколько не удивлен встрече. Лицо загорело так, что нос и щеки кирпично красные и лоснятся, но от середины щеки резкой полосой загар прекращается. Тело белое и худое. На груди знакомая татуировка - русский герб - двуглавый орел.
– Да вот в каком-то здесь кабачке русские песни поем.
Иванов всё тот же. Беседуем с ним, как беседовали когда-то в печальные дни - свободные от спектаклей. Теперь он - с хором. Так же устал и озлоблен. Но по-прежнему сильнее меня.
Пароход кричит, сзывает разбредшихся пассажиров. Мы прощаемся.
Голодные чайки мечутся за бортом. Покачиваясь, пароход дробит волны. Волны ложатся на обе стороны в прозрачном узоре пены - крепкие, серовато-зеленые, как огромные, блестящие на солнце кремни.
– Господи! как мал свет, и где еще нам суждена новая неожиданная встреча, Твоим путникам? Неужели уже не здесь - неужели уже - в России?
Меч, 1935, № 35, 8 сентября, стр.6. Подп.: Г.Николаев.
Лоховская № 32
«Лоховка», так же как «Воля», стала давно именем нарицательным. «Попасть на Волю» звучит так же, как «попасть на “Лоховку”». Воля - православное кладбище, Лоховка - русская богадельня в Варшаве.
Название свое богадельня получила от Лоховской улицы, на которой она помещается. Улица эта находится на окраине завислянского предместья Варшавы, Праги. Чтобы попасть туда, надо доехать трамваем «до базилики» - до последней станции 25 номера. Базилика - величественное здание, недавно достроенный католический храм, стоит на пустыре против одинокого нового городского дома. Дальше уже, за полотном железной дороги, начинается Таргувек. Тут - конец Варшавы. На улицах, в ряду которых и Лоховская, тротуаров нет, из-за латанных заборов выглядывают цветущие подсолнухи. Большая часть домов деревянные. И что это за дома! Сколоченные из досок с облупившейся почерневшей краской.
Не лучше выглядит и вход в богадельню. Коричневый забор, дощатый двухэтажный дом. Тут во дворе есть водопровод, и из соседних домов, где нет воды, ходят сюда с ведрами. Справа от высокой дощатой калитки крошечный садик, устроенный лоховцами. Сама богадельня помещается в каменном четырехэтажном доме в глубине двора.
Раньше богадельня занимала весь этот дом, теперь только 10 комнат в нем. Тут живет всё население «Лоховки». Оно теперь сильно сокращено. Точно количество лоховцев определить трудно, так как оно ежедневно меняется. В тот день, когда мне случилось побывать на Лоховке, было 18 человек: - поровну 9 мужчин и 9 женщин, из них 3 муж. и 3 женщ. - эмигранты, а остальные - польские граждане. Самому старшему из лоховцев - 72 года; самому младшему - 20 лет; одну из комнат богадельни занимают два бедных гимназиста. В принципе «углы» Лоховки платные - 15 злотых в месяц вместе с обедами. Однако платят только несколько человек, большинство от платы освобождено за несостоятельностью. Обеды готовятся тут же в общей кухне. За хозяйством наблюдают сами лоховцы, поочередно дежуря на кухне и проверяя работу кухарки. Обеды по большей части вегетарианские, порции большие. Но не все питаются этими обедами, а есть и такие, что по болезни не могут их есть. Таким приходится столоваться отдельно и хорошо, если у них есть на то средства. А надо так мало! Недавно заведующему богадельней удалось собрать для одного лоховца, нуждающегося в специальной диэте, 13 зл. 50 гр. пожертвований. Эта ничтожная сумма спасла человека на целый месяц.
Заведующему богадельней И.К. Смирнову часто приходится прибегать к таким мерам. Уже в течение десяти лет он отдает все свои силы Лоховке. Живет он тут же на втором этаже в маленькой комнатенке за кухней. За ширмой - кровать, на этажерке - книги богадельни. Тут же в комнате заведующего и - канцелярия. Все внешние и внутренние дела Лоховки, заботы о призреваемых, все хлопоты по изысканию средств лежат на нем. Лоховка часто посещается гостями. И.К. Смирнов радушно принимает их и, не жалея своего времени, раскрывает перед ним кассовые и хозяйственные книги, показывает богадельню.
