Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
В Бхагават гите открывающееся человеку Божество (Вишну-Кришна) говорит: «Я - источник всего мира и место, куда он возвращается, растворяясь. На меня нанизаны все явления мира, как на нить нанизаны камни ожерелья. Я - вкус воды, блеск месяца и солнца, звук в воздухе и сила человека. Я - чистый запах земли, жар огня, жизнь всего земного. Я - семя всего населяющего землю, разум несущих разум, добро несущих начало добра. Я - любовь среди созданий» (VII)[327]. Бхагават гита - единственная в своем роде вдохновенная поэма, выражающая гармоническое ощущение мироздания, «осанна» человечества. Казалось бы, вся мистика религий страдающего Бога - терзаемого, распинаемого - должна быть противоположной этому представлению о Высшей материи как о целительном цементе, затекающем все трещинки и язвы мира. Но Дионис тоже оборотень, и в тайне божественного распятия заложен догмат той же осанны.
«Бог, по природе своей неизменный и вечный, - пишет Плутарх, - подвергается по действию неотвратимого закона различным изменениям лица своего... Когда же изменяется, превращается в воздух, воду, землю, звезды, злаки, животных - мудрые называют это “расчленением”, “растерзанием”, бога же самого Дионисом Загреем, Темным... Гибели его, исчезновения, смерти и воскресения нарекают именами сокровенными и мифическими».
Личное - в ограниченной форме моего личного «я» - со-касание мирам иным, неограниченному и поглощающему все рассеянные в пороке существования «я» несет в себе тайну Единства и Расчленения - богосыновства. Богосыновство не может быть не личным - всегда вочеловечение, аватар - значит расщепление Единого и побуждение (одновременно) частного стать целым. Чем сильнее ощущение пантеистической гармоничности мира, тем труднее уже разобраться в отдельных его явлениях (кто отличит капли в реке или песчинки в пустыне!), тем сильнее смешение между «я» и каждым «не-я», возможнее перевоплощение, оборотничество.
Этот тайный кришнин догмат крепко, свято (сознание, что это и есть важнейшее) до наших времен сохранила народная память под видом веры в оборотничество. Оборотничество частый мотив песен, былин, сказок. О нем помнит и автор Слова. Здесь оборотни и вещий Баян, и Всеслав, и Ярославна (полечу зигзицею), и Игорь, в бегстве из плена обращающийся поочередно в горностая, гоголя, волка и сокола. Причем повсюду оборотни только люди - оборотничество свойство не Бога, но материи мира, в которой Божество проявляется.
И рядом с памятью оборотничества у восточных славян как раз отчетливо ощущение единства мира. У них нет и тени дуализма - Белбога и Чернобога западных славян. Чувство мировой осанны, слиянности, Ярой Благости, исполняющей мир плодородием и миром, озаряющей его светом. Вся народная русская демонология происхождения позднего, навязана в большинстве греческой литературой, след беспощадной борьбы духовенства с дохристианской религией. Предки-Роды-Русалки превращены в сирен, оборотни в колдунов, благостный Бог-Дед в дедушку домового, в образ фавна и т.д.
Еще в середине XVIII-го столетия Тихон Задонский гнал Ярилу (и так была память народная!). А между тем, может быть, здесь, именно в кострах Ярилы, и утеряна навсегда разгадка древней религии. Не был ли Купала-Купальница-Ярила-Кострица тем недостающим кришниным звеном сыновства Богу и отечества людям в божественной цепи: Бог-Дед, человек-внук.
5
Больше пока ослепшему от многоименного божественного света ничего не видно. Но уже и этих озаренных блистательных намеков достаточно, чтобы прийти к убеждению: море света разлито здесь не напрасно - не простой это физический свет светил небесных - земных костров, и есть в нем некое высшее напоминание о свете откровения, подобного тому, в котором Божество Бхагават гиты открылось впервые (и может быть в последнее) человеку. «Фаворский свет» христиан, «умный» свет Антония Великого, но не спорящий, как у них, с солнечным светом, наполняющий мир, сливаясь со светами всех материальных солнц, добела их же раскаляя.
«Великую славу Его, - говорит Бхагават гита, - можно было сравнить с великолепием тысячи солнц, сияющих одновременно на небе. Арджуна (герой поэмы) увидал там всё мироздание разделенным на неисчислимое множество частей, всё находящееся в одном, в теле Бога Богов».
«Возвышенный, - говорит Арджуна, - Ты выше всякой мысли и всякого представления. Лицо Твое предо мною как жертвенный огонь - величие Его сжигает миры. Тобой одним наполнено всё небо и земля и всё, что между ними».
И Божество ему отвечает: «Ни жертвы, ни веды, ни труды, ни подвиги, ни самоистязания аскетов не могут дать видения моей формы человеку. Ты, Арджуна, видел ее один, как избранный. Не смущайся и не будь испуган, потому что ты видел; отбрось боязнь и дай свободу веселью сердца. Взгляни опять на мое истинное подобие (на мир)» (XI)[328].
Такие встречи лицом к лицу с Богом не забываются. Не удивительно, что не мог забыть ее - где-то в веках подслушав, ослепнув каким-нибудь одним отблеском ее сияния - и славянин. Бессознательное почтение и преклонение перед Индией - чудесной страной, где живет народ такой мудро-святой, что с ним нельзя воевать - слышится в былинах, сказках, рассказах первых путешественников-купцов и... просто необъяснимо, каким-то чудом сохраняет воспоминания чуть ли не о языке.
Одна из экстазных молитв русских сектантов на заумном «иерусалимском» языке (сектанты наши думали, что, получая дар глоссолалии, они говорят на святом иерусалимском языке) обладает странным ритмом, напоминающем древнесанскритские слова, и языком человека, точно смутно вспоминающего санскрит. Есть в этой молитве прямо санскритские слова, словообразования и слова, санскритский язык напоминающие (откуда такое простому русскому сектанту!):
савишрáи само,
капилáсто гáндря,
даранàта шáнтра
сункара пуруша
майя дива луча.
(Коновалов. «Религиозный экстаз в Русском мистическом сектантстве». 1908)[329]
В этом, уже сомнамбулическом, возвращении к истокам истории своей Души - истокам так рано прегражденного и расплесканного по земле течения - уже что-то жуткое, какой-то страшный знак, может быть, невыполненного исторического предначертания - божественной миссии пронести религию света - в какой-то чистой фазе ее - через весь мир, озаряя и прозрачня его. Чем озаряя? Чем прозрачня?.. вспомнить! вспомнить!
И вместо слов проповеди безумное экстатическое косноязычие
савишраи само
сункара пуруша.
Журнал Содружества, 1935, № 6 (30), стр.22-27; № 7 (31), июль, стр.13-15.
Скит III. Прага 1935
Пражский Скит выпустил уже третий сборник своих поэтов. Книжка имеет тот же скромный вид и в ней - знакомые имена: Алла Головина, Татьяна Ратгауз, Эмилия Чегринцева, Кирилл Набоков. Новые - Евгений Гессен и Тамара Тукалевская. Если сравнивать с предыдущими книжками, - в сборнике... меньше лада. Неновые имена вносят разноголосицу. Скитниками точно утеряна та спевность, которая делала их похожими один на другого. Резче определились индивидуальности. Расстояние между ними с ростом увеличивается всё больше. Да и могло ли быть иначе. Скорее обратное явление - постоянное равенство могло бы вызвать опасения. Нельзя не отметить стихи о Гулливере Чегринцевой и эти, поистине ваяющие, строки стихотворения «Деревенское кладбище» Головиной:
А вверху у кладбищенских стенСловно пленная стая, украдкой,Это ангелы, вставши с колен,Развевают замшелые складки,Белый мрамор спуская с плеча,Мох счищая с застывших ладоней...Под ногою земля сгоряча,Покидаемый плачет и стонет...
Впрочем, каждому из участников сборника нашлось бы слово похвалы. Одно только смущает: почему здесь всё какое-то как бы чужое. Понятно, что деревенское кладбище, вдохновившее Головину, - с мраморными ангелами, - и не может быть русским. Поэту-эмигранту приходится заимствовать образы, учиться человеку и миру на иностранном быте, на чужой жизни. Но нельзя подпадать под их зависимость. Какая-то своя перспектива в пространстве и времени должна быть - необходимо - сохранена. Нельзя забывать, что и на деревенском кладбище в чешской или французской провинции, и за чтением Свифта - судьба наша остается всё же нашей судьбой и в иностранной - не растворима. Когда же этого нет, - охватывает страх перед самой страшной ассимиляцией - ассимиляцией духа. Язык еще сохранен свой, но думаем и чувствуем мы уже иностранно. Придет время - не нужен станет и язык, и мы окончательно будем поглощены чужою стихией. Судьба наша сейчас трудна и трагична. Не легко решиться принять на себя ее тяжесть. Есть великий соблазн расширить понятие эмиграции до «эмиграции из жизни». Но что делать, раз воплотиться и оправдаться каждому дано только в своем времени и на своем месте.
