Журнал «Парус» №71, 2019 г. - Геннадий Петрович Авласенко
Она почти устало замолкает… Да и я – молчу… Снова – около десяти вечера. Мелькнуло на окраинах памяти, в ее сумерках – а ведь Кукольник тоже похож на постановщика-самозванца. Только Кукольник длинный, с кудрями до плеч, а тот приземистый, плотный, и глаза щелками, вприщурку…
– Ольга, – говорю я, – мне страшно уходить от тебя… Да и куда я пойду, Ольга?
10
Уже почти неделя, как я не видел Ольгу. Причины этому самые ничтожные… Каждый день звонил ей, говорил, а слова слабли, точно умирали, ударяясь о черную пластмассу, запотевавшую в руке. И Ольга отвечала скупо, незнакомо. Положив трубку, я долго стоял над телефоном, недоверчиво вслушиваясь в себя, в свою пустоту, темнеть и холодь, будто потерял причину своего бытия.
Да что же это такое, в самом деле? Почему я не могу бросить все и сейчас же поехать к ней? – И житейские обстоятельства, точно чувствуя этот вопрос, вырастали: так вырастают тени у всех предметов к вечеру, вот уже вместо столбика – мрачный уступчатый замок, вместо беседки – неприступные развалины; именно вечером, как я не раз подмечал, глазу сподсобнее в изменчивых наплывах облаков отыскать то огромного медведя с мешком за спиной, то носатую окровавленную голову.
Опять, серый мир, отемняешь ты сердце мое? Сбивчиво, невнятно творится во мне разговор, будто бы между мной и разросшимися обстоятельствами. Я делаю усилие, чтобы сердце мое увидело и Ольгино лицо, но… угасло то веселое сияние, в каком прежде являлась мне она. Ольги будто нет… Хорошо, что она есть! – повторяю я терпеливо и грустно. Ольга! Но в ответ изнутри холод схватил, застыл притворный свет: живое, страстное, охряно-коричневое сияние. И трепет пробегает по всем моим воспоминаниям; мне становится тревожно, я вдруг догадываюсь – у нас с ней есть уже прошлое! И в прошлом Ольга недосягаема для меня, и эта недосягаемость будет все вырастать и утягивать… утягивать нашу жизнь в себя… Разве не считанные недели люблю я Ольгу?.. А наше прошлое смотрит на меня, и я уже чувствую жалостливую отрешенность от него.
Надо было тогда, когда впервые увидел Ольгу, остановиться и закричать: Ольга – это прошлое! Все здесь: и лужа, и коричневая глина, и хилое деревце, не прижившееся еще к этой глине, и наши следы на ней – прошлое!
Да, было около полудня, когда я приехал тогда в Лучинское. День начал разъясниваться, туманец посветлел, тонкая подснежниковая синева вдруг затеплела меж белых, раздвинувшихся облаков… Так, задумавшись, шел я по гладкой, подсохшей после дождя тропинке и случайно – здесь тропинку уничтожала тракторная ужасная колея – глянул на женщину, стоявшую за этой колеей, напротив. Глянул и поспешно опустил глаза. Такие женские лица запоминаются и тревожат. Что же… смиренно я стал перебираться через засасывающую ботинки глину… Ой, сказала она. Это «ой» мне не забыть. Я вскинул глаза, невольно пытаясь убедиться, ей ли принадлежит этот голос? Лицо ее, и смешливое, и растерянное – передо мной. Красота делала ее точно старше или вообще выводила из возраста.
– Помогите же мне! – все тем же нежным, зыбким голосом позвала она. И я, увидев несколько книг, упавших в грязь, спохватившись, нагнулся к ее сапожкам; руки мои в глине; а книги те – не книги, а старые русские журналы; бечевка лопнула, журналы упали, и вроде нумера знакомые – это и придало мне бодрости.
Она стояла надо мной, неловко прижимая к груди несколько не выпавших еще книг, и конец бечевочки был зажат между озябшими пальцами без перчаток – и на одном матово потускнел от сырого воздуха золотой перстень.
Он мимолетно удивил меня… перстни, кольца, серьги и другие поделки из этого в юрких бликах металла я долго не хотел признавать за золото; всё вспоминалось мне золото девственно грубым, как махорка или тыквенная шелуха на бумажке – и старатель, точно наклонившись для поцелуя, отдувает из него грунтовую пыль. Еще помнилось, какой металл не мой и тщетный – мой отец в лаптях, толкая тачку с грунтом, за каждый прутик запинаясь с голоду, добывал его… Перед отъездом с Колымы он выбросил два мной намытых грамма золота на помойку. То и было настоящее – а женщины на материке носят туфту. И легкая тень из детства, задевшая меня, тотчас же обернулась какой-то шуткой о золоте словесном – так я назвал старые русские журналы. И слова мои понравились ей, и улыбка, будто донные светлые струйки, заструилась по ее лицу.
Я с удовольствием донес ей книги до дома. Дом оказался в ста шагах… Пригласила на чашку чая – зашел. Поговорить же двум музейщикам о своем – почему не поговорить?
11
Полвторого ночи. Я хожу по комнате и улыбаясь, бормочу, как самоговор… Зинеида… Зинеида!.. [2]. Я несколько раз уже пересказывал Ольге, как впервые увидел ее и услышал это «ой», и что подумал о перстне… И она каждый раз ласково смеялась. Я чувствовал, как вся душа моя переливалась в этот бездонный, как ночь, смех. Она вдруг капризно отталкивала меня кончиками пальцев в грудь и читала на память сначала шутливо, а потом все больше разгораясь:
– Пройдя тысячу шагов, увидел я впереди даму в черной шляпке и клоке особенного цвета, несколько мне знакомом. Она была одна, без лакея, и шла очень тихо мне навстречу. Я начал высматривать себе поблизости сухое место, куда бы мог посторониться для нее с тропинки. Мы скоро поравнялись. Чтобы пропустить ее, я остановился и не смотрел ей в лицо из учтивости. Она тоже остановилась… Вы на меня уже и не смотрите! – сказала она голосом, который разорвал мне сердце. Я приподнял глаза…
– Вы на меня уже и не смотрите? – выговаривала Ольга еще раз – для меня, серьезно, с удивленным, скопившимся волнением в глазах.
– Зинеида! – вдруг пронизываясь этой жгучей любовной игрой, выкрикивали шепотом мы в один голос. И она даже вскидывала руки, будто бы бросаясь ко мне на грудь, и я быстро охватывал ее стан, и она желанно выгибалась
