Журнал «Парус» №71, 2019 г. - Геннадий Петрович Авласенко
– Да, то была она!.. Она! С голубыми, как пучина Средиземного моря, глазами, – просил я, повторяя эти чужие страстные слова…
С этими словами я лег и мне приснился сон, что родня моя и приятели из нашего кружка – Блуканов, Котов, Горынычев – у Кашинина сводят меня с какой-то женщиной для знакомства. Она в платье, сшитом будто для сцены, у нее красивая грудь и шея, и прическа, как на альбомных акварелях времен Николая Павловича… Но что-то в этом образе, как постепенно подмечаю я, карикатурное. И вот еще тонкое, печальное наблюдение: кто-то невидимо изнутри точно следит за моими мыслями, даже случайными. Это как чье-то острое видение: одно зрение без лица и персонажа, размешанное в световой воде души. Подмешалось и смотрит, и тотчас же в свою сторону, в свою выгоду предлагает картины и образы часто соблазнительные. Точнее само зрение становится этими живыми образами и картинами. Все время ты под обзором, под наблюдением, думал я вполуявь, в дреме.
Это невидимое, но ощутимое сознание, примешавшееся к твоему – притворный свет. Неприятное, слегка зудящее, давящее. Нужен покой и внимание себя, чтобы почувствовать его в своей душевной храмине. Воплощается оно в образе темноликого самозванца, знающего твои намерения и страсти души: «Я знаю, что ты хочешь поставить трагедию!» Откуда бы ему знать? Потому что подглядывает, жадно всматривается, к чему бы ему прилипнуть. Ищет способ, чтобы изваяться, прочнее привиться к душе. А мы настолько поглощены своими страстями, что даже не опасаемся никакого подвоха. Что за незваный помощник?
Источник его притворного света под темным куполом душевной храмины – оземленелая радуга, наподобие тех, что разгораются в цирке, когда акробаты исполняют свои опасные номера. Свет и здесь, как над ареной, искусственный, застеклевший, умерший. Радуга – изрубленная, свет – распавшийся на свои составные цвета. Свечи – огарки, не догоревшие, погасшие. Напоминают они и о соляном, с Лотовой женой, столбе у Содома. Они оплывают от силы умирания, остекленения, тают, как холодное вещество, только нематериальное. И образы в них спящие, рассказывают, как их замуровал, оземленил притворный свет дьявола, он отвердел и, как панцирёк, покрыл их своей коростой… Все развоплотится, растает, оземленеет, рассосется по полу. И образы-призраки спящие исчезнут. Тогда погаснет и изрубленная радуга, насмешка над Божьим светом с людьми, и упадет чёрная, живая тьма… Так овладевает людьми это безымянное, острое и холодное, землистое со-знание. Безымянное – самозванца корежит, когда его спрашивают: «Как твоя фамилия?» Он сразу же – боком, боком – и исчезает во тьме… Зеленая фамилия – не из нашего ли мирочувствия украдена?.. Давненько я не бывал у Кашинина. Есть о чем ему рассказать… Стал в уме составлять письмо Кашинину и снова заснул.
12
Сегодня, 28 декабря – это число надо запомнить – случилось чрезвычайно глупое и пошлое происшествие… Один чрезвычайно глупый и пошлый, и по нынешнему веку еще довольно молодой человек, напевая внутренне и даже улыбаясь незнакомым лицам, спешил от автобусной остановки к старому дому на одной знакомой улице. Свежий снег хрустел под ногами, точно подгоняя его и даже будто бы намекая на что-то. И по лестнице вбежал он степенно, еще ничего не подозревая и задерживая радостное волнительное дыхание. И вот… стоит у обитой рыжим дерматином двери.
И тут, не дожидаясь стука, дверь сама отворяется. Ольга!
Нет!
Это незнакомый мужчина в солидном коричневом пальто… в десять часов утра. Не глядя на меня и даже будто бы отворачиваясь, он поспешно уходит. Но в коридоре останавливается у распределительного шкафа, что-то там вкручивает, щелкает кнопками. А я… я, удивляясь сам на себя, схватываюсь за дверную ручку.
Ольга стоит красивая, утренняя, в халате, на столе чайные чашки…
Странно, что я не чувствую ни ярости, ни гнева, и меня охватывает какой-то ужас беспомощности. Ольга видит мою растерянность. Она говорит, но сквозь тугой красный звон в ушах смысл не доходит до меня.
– Ты огорчился? – подходя ближе, повторяет она и улыбается виновато. И… блудливо, как мне теперь подозревается.
– Я… нет! Но ты… скажи… – говорю я, дополняя свою обреченность. А злобно думаю: зачем так говорю? – уйти сразу, молча. Но ноги мои не хотят – приросли к полу.
– Это мой бывший муж… Я же тебе рассказывала… Он приехал по делам… Снимать телефильм про усадьбу… Он ночевал здесь… Ему надо оформить кое-какие бумаги для развода. Я знаю, что я виновата перед тобой, но я же тебе говорила – не приходи…
Я смотрю на нее и не понимаю выражение ее лица, вся она мне, как укор. Да и понимал ли я ее прежде? Слово «ночевал» точно отодвинуло меня к двери… Бессмысленно гляжу на нее, она берет за рукав меня. Но тут снова – открывается дверь… Он!.. Спиной ко мне, пробормотав что-то, он продвигается в комнату, а в руках у него – батон! Вот что совсем убило меня. Я делаю злые шаги и заглядываю в другую комнату – там чемодан и раскладная кровать. Когда-то выставлялась она для меня. А он все стоит ко мне спиной, в пальто, с батоном, как с доказательством моей гибели. А усов у него вроде и нет – показалось… Зыркнул, как на знакомого, полосками глаз черными…
Хорошо, что я уже на улице, хорошо, что я уже бегу, самые настоящие слезы закипают у меня на глазах, пальто у меня нараспашку. Верно, войдя к ней, я машинально начал расстегивать пуговицы…
Снег… Барак… Прохожие в автобусе – я жадно смотрю на все – все это лучше, чище Ольги… Что я наделал?! Вернуться? А почему он все ко мне поворачивался спиной? Да как он смел?! Что его принесло, втащило в старый дом, в наш уют? И подозрительно, ревниво я вглядываюсь во всё – и нахожу то, что я искал. Что делает ревность мою испепеляющей. Всё – всё понятно. Строятся обличения, объясняются прежде невинные жесты, взгляды… Развратная женщина… Эстетизм разврата… Набралась его из книг – книжный! Существуют же такие могучие клети из мысленного железа, куда человек заключает зверей, именуемых «обстоятельствами». И снова можно жить спокойно, и даже угостить зверя сквозь решетку куском мяса… даже и своего. Кто кормит, тот и хозяин. Жадно я вглядываюсь в свои мысли… Они накопляются… Ну же, могучие клети!
И вдруг – точно удар в грудь – на меня глядит Ольга, ее лучистый, чистый облик, и черничные, печальные глаза точно укоряют меня… Да неужели всё – не так?! Что же – так!? Он не ночевал, что ли?
