Журнал «Парус» №71, 2019 г. - Геннадий Петрович Авласенко
Примечания
1. С. С. Бобров, 176?–1810. Этот темный, тяжелый стихотворец за что-то особо любим Гореловым. Скорее всего, за то, что он – земляк Виталия Семеновича. Горелов, как музейщик, одно время занимался собиранием материалов о жизни и творчестве С. С. Боброва и напечатал о нем статью в областной газете. Там есть слова, что Бобров, «вглядываясь в каждый предмет, как бы разлагает его на стихии, затем на семена стихий»; расплавляет сам состав предмета, и расплав этот, как зеркало, отражает часть мира. Так луг у него – «пир цветов» и т. д.
2. Из повести «Любовь и смерть», напечатанной в томе втором журнала «Библиотека для чтения» за 1834 год. Из нее Ольга К. читает наизусть Горелову: «В мае 18хх года, по обыкновению, поехал я на Остров, в исходе третьего часа пополудни. День был прелестный. Я приказал везти себя другим путем, по Большому Проспекту, и остановился у Финляндских казарм. Оттуда пошел я тихо, задумчиво, печально по направлению к кладбищу. Только одна тропинка была суха в этом месте, и на ней приходилось довольно часто миноваться с мужиками и гуляющими островитянами, – что не весьма мне нравилось. Однако я пошел далее… Пройдя тысячу шагов, увидел я даму»… и т. д. «Вы на меня уже и не смотрите! – сказала она голосом, который разорвал мое сердце.
Я приподнял глаза.
– Зинеида!.. То была она…. Она! – та же, как семь лет тому назад, молодая, свежая, розовая, с теми же голубыми глазами – чистыми и голубыми, как пучины Средиземного моря» и т. д. В той старинной повести возлюбленная героя, Зинеида, умерла, но он во время странной прогулки у кладбища встретил ее живой и пошел за ней, не раздумывая. Спустился под богатое мраморное надгробье. Оказался в обомшелом склепе, у гроба, выложенного мягким, черным бархатом. Вскрикнул, очнулся дома, в горячке. Покончил жизнь самоубийством.
(продолжение следует)
Надежда КУСКОВА. Огородницы
Рассказ
Не женское это дело – копать картошку. Выворачиваю из боровка гнездо здоровенных желтеющих клубней – земля осыпается, черенок лопаты трещит. Остро пахнет картофельной ботвой, перепревшим навозом – наступающей осенью. Каждую картошину покручу в руке, освободив от прилипших комочков, словно поглажу, порадуюсь урожаю. Даже сквозь резиновые перчатки чувствую тёплую, живую шероховатость плода земного. За раз, с одного гнезда, накидаю половину ведра, и мысли потекут в другом направлении.
Нет, не женское это дело копать картошку, а бабье. Как-то незаметно с годами из дам и прекрасной половины человечества превращаемся в баб: цветастый косок на голове, вылинявшая майка на плечах, а в сильных ещё руках лопата – друг всех бедных.
Подставляю лицо под тёплые лучи неяркого августовского солнышка, греет сквозь белесую дымку. Тихо, спокойно вокруг. Соседки голосисто перекликаются через дорогу: «Как урожай?». Хороший нынче урожай у всех. И поле после первого выкопанного ведра не кажется теперь уж таким необъятным – сама посадила, сама и выкопаю. Успею до дождей. Постепенно на душе воцаряется мир и покой под стать этому тёплому неброскому дню.
Мимо по пыльной, жёлтой дороге быстро идет знакомая учительница Екатерина Николаевна. Она невысокая, из тех, кого называют крепенькими. А походка не по фигуре лёгкая. Правда, в последнее время ей очень нелегко оставаться стремительной и лёгкой, гнетёт её приближающаяся старость, болезнь ли?
Екатерина Николаевна два года назад перенесла тяжёлую операцию. Выдержала четыре химиотерапии. Всё обошлось для неё благополучно. Пришлось только уйти с работы, теперь занимается домом, огородом. Он у неё в образцовом состоянии. Изгородь высокая из металлической сетки. Каждый прохожий видит – Екатерина Николаевна хорошая хозяйка.
У меня забор из жердей, да и то старых. Они потемнели и даже серебрятся от времени. Вот и посадила я несколько лет назад дикий виноград, он их живописно оплетает, разросся, сейчас, в августе, его узорчатые листья из темно-зелёных стали вишнёвыми. Екатерина Николаевна будничным тоном замечает:
– Люблю дикий виноград… Давали мне отводки, сажала у беседки, – не приживается. – И, помолчав, добавляет: – Наверно, пожадничали…
Она извинительно улыбается, показывая ровный ряд белых зубов. А большие немигающие глаза смотрят сиротливо и тревожно. Екатерина Николаевна уверена, что без видимой причины деревья в саду не гибнут, а только перед смертью хозяина. Или дарители жадные. Есть такая суеверная примета.
– Откопну сколько надо, пересадим под дождичек, – бодро обещаю я. – Отводков полно. Дикий – он и есть дикий, лезет везде, как сорняк.
Моя норма – три ведра: затариваю в мешок, укрепляю его на тележке. Дорога в это время дня безлюдна, все на своих участках грядкам кланяются. Только со стороны тёмного даже на солнце сосняка (изредка яркий луч, вырвавшийся из-за белесых облаков, обольёт золотистым светом пушистые макушки) стремительно, но как-то боком, одно плечо вперёд, правая нога не успевает за левой, движется по желтой пыльной дороге фигура в ярко розовом платье, рукой мне машет, подождать просит. Жду…
Не доходя до огорода, женщина спрашивает:
– А не будет ли у вас маленькой картошки? – соединяет грязные тонкие пальчики колечком, показывая, какую бы крохотную картошечку взяла. Голос у неё приятный, певучий, да и сама она очень приглядная, в дорогом, ярко розовом, беленькими мелкими цветочками платье. Платье, правда, помято, розовый платочек на голове, из-под которого весело сыплются на лоб пепельно-русые естественные кудряшки – тоже не первой свежести. Но Дашеньку (так её зовут) и это не сильно портит. Бывают же такие красивые люди – никакая грязь не пристаёт, и возраст не убавляет красоты! Только пахнет от моей красавицы чем-то непонятным – землёй не землёй, может, костром лесным…
Мы стоим у живой виноградной изгороди, Даша потрогала один узорчатый, разлапистый листочек, другой, словно понарошку поздоровалась или попрощалась с ними.
Дашеньке к сорока, живёт одна, недавно у неё умерла мама, которая, предчувствуя близкую кончину, думала-гадала, на кого же оставит она свою кровиночку, кто же будет смотреть, как одета, как умыта, как покормлена доченька. Близких родственников не оставалось. А дальним – не до чужих детей! А Дашенька – на всю жизнь дитя. Такой уж родилась. Дурочкой – редко у кого повернётся язык назвать: тихая она и добрая.
И надо бы вернуться на полосу, копнуть несколько веток, отделить бедолаге от богатого урожая, да устала, а ещё мешок надо везти, разгружать:
– Дашенька, давай я тебе завтра накопаю. Если не застанешь меня на полосе, я тебе пакет вон там, у воротечек, оставлю.
Даша легко соглашается. Дальше идём вместе, спрашиваю:
– Почему же ты нынче картошку не посадила? У мамы же была полоска, сажали.
– За милую душу, –
