Аркадий Белинков - Юрий Тынянов
Но существенно не просветительское поприще Тынянова, само по себе чрезвычайно уважаемое, достойное и полезное. Существенно то, что он извлек из русской истории ее тайное, спрятанное, завешенное толстыми портьерами, закрытое шитыми мундирами, героическими полками, почтенными бородами и глубокомысленными лысинами значение. Он рассказал о последнем выводе земной мудрости — о том, что
Лишь тот достоин жизни и свободы,Кто каждый день за них идет на бой!
* * *Первые исследовательские работы Тынянова относятся к тому времени, когда мудрость академического литературоведения исчерпала себя, что было совершенно ясно новой, еще не исчерпавшей себя мудрости, но абсолютно не ясно, как это всегда бывает, старой. Кстати, старая академическая мудрость охотно повторяла, что, мол, жизнь может нормально развиваться только при постоянном обновлении и еще что-то в том же роде.
Как всегда, когда эстетика выходит за свои пределы и начинает объяснять уже не одни явления искусства, но законы бытия, она в лучшем случае теряет для искусства значение, а в худшем (и наиболее распространенном) начинает ему вредить. Так случилось в конце первого десятилетия нашего века с символизмом, когда Вячеслав Иванов эстетику своей школы стал утверждать как религию, социологию и философию человеческого существования. Все это начинается с того, что утрачивается ощущение специфичности художественного произведения, а кончается тем, что изучение его подменяется исследованием психологии, истории, биографии художника, истории культуры и другими вопросами, вне которых художественное произведение не существует, но которые должны изучаться не сами по себе, а в произведении искусства.
Формальная школа, к которой принадлежал Тынянов, в поисках литературной специфики вывела художественное произведение за пределы психологии, истории, социологии, биографии, истории культуры. Понятое так художественное произведение, естественно, теряло связь со всем, что его окружало, и утрачивало общественное воздействие. Спор формализма с академическим литературоведением и другими школами не мог быть разрешен, потому что одна сторона настаивала лишь на внелитературных явлениях, а другая — лишь на внутрилитературных, в то время как художественное произведение, вероятно, может быть понято в связи с порождающей его художественную специфику внелитературной средой. Настойчиво отрицавшееся формализмом, общественное воздействие вступило с формализмом в борьбу и победило его.
После разгрома формализма Тынянову ничего больше не оставалось, как заниматься второстепенным (по его мнению) делом — писать романы.
Тынянов начал писать романы.
Романы были хорошими. Но значило ли это, что литературоведческие работы были плохими?
Творчество Тынянова-художника возникло не на пустом месте и не в жанре прощания с прошлым. Тынянов прошлое не сжигал. Он старался понять, почему литературная школа, к которой он принадлежал, вызвала такую ожесточенную неприязнь.
Художественная проза Тынянова родилась из не зависящей от писателя необходимости переосмыслить метод. Искусство возвращало в жизнь отвлеченные категории литературного процесса и показывало реальные взаимоотношения этих категорий с жизнью. Жизнь, которая окружала автора научных работ, считала, что он, ученый, ошибался во многом.
Профессиональная исследовательская работа Ю. Н. Тынянова началась в 1919 году со статьи «Достоевский и Гоголь (К теории пародии)», которую он напечатал в 1921 году [13]. Через десять лет он собрал семнадцать наиболее значительных статей в книгу, которую назвал «Архаисты и новаторы».
Говоря о книге научных работ Тынянова, необходимо остановиться на ее названии. Название книги не вполне точно и несколько иронично. В нем противопоставлены понятия, которые обычно противопоставляются в бытовом просторечии, не зависимом от научной истории литературы. В научной истории литературы, которой и посвящена книга Тынянова, оказывается, что архаисты новаторам не противопоставляются и что новаторство вне историко-литературного процесса понято быть не может.
В историко-литературном процессе новаторством становится то, что разрушает изжившую себя эстетическую систему. Идея книги вступила в противоречие с ее названием, потому что слово «архаисты» было не антонимом слова «новаторы», а синонимом. Тынянов колебался, называя книгу «Архаисты и новаторы». Одним из вариантов названия было — «Архаисты-новаторы». Этот вариант предложил Тынянову его друг, ученый, сыгравший серьезную роль в литературной судьбе писателя, Ю. Г. Оксман.
Из большого количества тем этой книги следует выделить две — по важности их места в сборнике, по значению для последующего творчества, по той положительной роли, которую они сыграли в нашем литературоведении. Этими темами были: историко-литературный процесс 20-х годов, рассматриваемый как борьба архаистов с карамзинистами, и подвижность, неустойчивость компонентов, составляющих категории литературы (жанр, стиль, канонизированные формы и т. д.), строго определенные историко-литературным процессом.
Большинство статей книги посвящено тому периоду истории русской литературы, когда изживавшая себя система карамзинизма стала разрушаться группой писателей, открыто выдвинувших в качестве главных внелитературные элементы.
Выступив против демонстративного эстетизма победителей-карамзинистов, архаисты вводили гражданскую тему в литературу 20-х годов.
Однако гражданская тема архаистами понималась не одинаково, и Тынянов одним из первых в нашем литературоведении обратил внимание на неоднородность группы.
Ученый раскрывает дилетантское понятие «литературного течения вообще» и, дифференцируя материал, устанавливает, что архаизм не был однородным явлением, что в нем было два слоя — старшие архаисты, действительно игравшие реакционную роль, и младшие — радикалы (Катенин, Грибоедов) и будущие декабристы (Кюхельбекер). Более того, даже в старшем поколении архаистов (где Крылов был рядом с Шихматовым и Державин с Шаховским) тоже не было единства, литературного течения вообще. Те, кого привыкли называть архаистами, были лишь частью течения — старшие архаисты (и то далеко не все), — «люди с положением», «общество». Между «людьми с положением», «обществом» и младшими архаистами шла ожесточенная борьба. Эта борьба, конечно далеко вышедшая за пределы литературы, для Кюхельбекера кончилась тем, что он был приговорен к смертной казни, помилованный, отсидел десять лет в крепостной одиночке и умер ссыльным в Сибири; Грибоедов не увидел напечатанной и поставленной свою комедию, не добился осуществления своего проекта и был послан на смерть в Персию; Катенин по ничтожному поводу (шикнул Семеновой) был выслан из Петербурга, пробыл десять лет в ссылке, спился и ушел из общественной жизни.
Одной из важнейших задач книги было разрушение хорошо устоявшихся, традиционных и неправильных представлений. Убежденность в их правильности долго казалась незыблемой. Правильность доказывалась чем угодно, если нужно, остротой или тостом, которые молва приписывала великому человеку. Высказывания, напечатанные в собраниях сочинений, обсуждению не подлежали, как правило из учебника арифметики. Эпиграмма о трех супостатах сыграла в нашем литературоведении роль основополагающего труда. После нее «Беседой», казалось, уже нечего заниматься. Реакционная сущность «Беседы», кроме эпиграммы, была неопровержимо доказана еще анекдотами о Шишкове и его высокими государственными должностями.
А вместе с тем кроме Шишкова, Шихматова и Шаховского, имевших, и не без основания, испорченную репутацию, одним из основателей «Беседы» вместе с Шишковым был Державин (и «Беседа» распалась сразу же после его смерти), а одним из авторитетнейших ее членов был журналист, статьи которого долго путали с радищевскими, драматург — предшественник Грибоедова, великий писатель Крылов. Одним из серьезных пунктов расхождений в «Беседе» был сентиментализм. Державин и Крылов держались на этот счет (а это было одним из главных литературных вопросов эпохи) разных взглядов: Державин «восхищается» Карамзиным, «стоит горой» за него, а Крылов осмеивает карамзинизм в статьях и выводит в комедии «Пирог» Карамзина в образе Ужимы. Сам же Карамзин, как известно, был избран почетным членом «Беседы», вероятно, по дипломатическим соображениям, которые, однако, не всегда бывают лишь проявлением вежливости. Все это оказалось сложнее, чем думали до Тынянова. Но и сам Тынянов кое-что упростил. Он прошел мимо Крылова, не заинтересовавшись его ролью и местом в «Беседе».
Конечно, архаисты — это не только герои пушкинских эпиграмм, но и большие писатели. Однако, когда речь идет об архаистах, то имеются в виду не Державин, Крылов или Грибоедов, и Тынянов, конечно, очень хорошо это знал. Когда говорят об архаистах, то имеют в виду Шишкова, Шихматова и Шаховского. И Пушкин в борьбе с архаизмом имел в виду именно их. Может быть, поэтому Тынянов и не писал о Крылове, в частности о роли его в «Беседе».
