Журнал «Парус» №71, 2019 г. - Геннадий Петрович Авласенко
ПРОЩАНИЕ С ПЕЧЕНГОЙ
Хватит минуты – проститься.
Молча стою на плацу.
Ветер с норвежской границы –
Как наждаком по лицу.
Неба разбухшее тесто,
Сопок угрюмая рать…
Печенга! Чертово место,
Век бы тебя не видать!
Мы расстаемся чужими,
Вряд ли я стану тужить…
Как тут ребята служили?
Как им придется служить?
Вспоминаю Печенгу – и в памяти моей возникают блеклый полярный день, каменистые сопки за рекой, тонкий, пронизывающий свист ветра… Вижу пилораму на заднем дворе нашего полка, кучу мокрых опилок – и сидящего на вязанке хвороста парнишку-корейца, рядового из соседней части. Низкорослый, раскосый, он молча смолит цигарку, смотря на серые сопки или куда-то сквозь них. Потом бросает на меня понимающий взгляд.
– Стонешь?
Идут первые дни моей службы в этой части, и вид у меня, действительно, не самый бодрый.
– Есть такое… – признаюсь я. – А куда деваться? Против устава же не попрешь…
Скривившись, он сплевывает на опилки. И бросает презрительно:
– Чего? Какой еще устав? Запомни: как рогом повернешь, так и будет!..
Больше я никогда его не видел. Но его слова запомнил на всю жизнь.
ВОЕННЫЙ БИЛЕТ
Я открою военный билет,
Посмотрю на гражданское фото…
Не завидую мальчику, нет!
Только нету и жалости что-то.
Мир суров – и земные пути
Каменисты еще, без сомненья.
И неведомо, что впереди
У солдат моего поколенья.
Тот, кому довелось послужить рядовым в последние два-три десятилетия коммунистического режима, думаю, согласится со мной: самое тяжкое на службе – не физические нагрузки (хотя и они порой бывают запредельными). Труднее всего переносятся насильственная изоляция от общества и претендующая на сакрализацию система издевательств над гражданскими людьми, одетыми в солдатскую форму.
Человек с интеллектом и развитым чувством собственного достоинства может, конечно, какое-то время терпеть всё это, но никогда не будет оправдывать и превозносить. У тех же, кто на своей шкуре попробовал прелестей солдатчины и все-таки хвалит армию (как инструмент воспитания), – явный «стокгольмский синдром», случай влюбленности жертвы в своего палача. Каюсь, и я в некоторых своих армейских стихах не избежал этой духовной хворобы. Слава Богу, хватило ума никогда больше не публиковать их.
Но «Военный билет» – не об этом. Я сочинил это стихотворение, открыв однажды, в самом конце службы, свой военный билет, самый первый, еще не офицерский. С фотографии на меня смотрел юноша, совершенно оглушенный первыми днями службы, – и, глянув в глаза самому себе, я испытал сложную гамму чувств. Тут было и сочувствие, и обида, и печаль, и ненависть, и глубокое раздумье.
Я благодарил судьбу за то, что прожил эти полтора года без физических увечий. Думал о тех, кому не повезло, и о тех, кто стремился превратить солдатскую службу в подобие концлагеря. Размышлял о том, нужна ли была армия лично мне, гуманитарию, книжному червю. Ощущал потребность как-то подытожить приобретенный опыт.
Сами собой приходили мысли о войне – о минувшей Отечественной, идущей афганской, и о какой-то пока неведомой, но неизбежно грядущей, об извечном кровавом пути земного человечества. Почему-то вспыхнула в памяти блоковская строчка: «Я забыл о пути каменистом…» И всё, что я чувствовал в тот момент, вдруг слилось в душе в один горький ком и выкатилось на бумагу.
Поэтесса-фронтовичка Юлия Друнина, которой понравилось это стихотворение, увидела в нем лишь дифирамб оборонному мировоззрению, подминающему строптивое эго индивидуума. Да, такая нота в «Военном билете» тоже есть. Но я писал не только об этом…
***
Когда она шепнула «да»,
Исчезли вьюга и усталость.
Моя заплечная звезда
В ее зрачках заколыхалась.
Но не от звездного огня
Был робок взор и голос кроток:
Она смотрела на меня —
На твердый рот и подбородок.
Звезда ума и таланта, взошедшая однажды за твоим правым плечом, да так там и оставшаяся, блистает в зрачках женщины, стоящей перед тобой, – и ты принимаешь этот блеск за признание твоих дарований? Не обманывайся, брат: женщины ничего этого не понимают. На самом деле они ценят только твердость. И это понятно: они – всего лишь маленькие девочки, которым страшно одним в этом мире. Им хочется быть надежно защищенными, – но разве могут их защитить твой ум и твой талант?
Вот твердость – другое дело. Твердая линия рта, твердая линия поведения. Твердость духа хотя бы. Если это у тебя есть – они твои.
А умом и талантом ты блистай перед мужчинами. Ведь они – всего лишь маленькие завистливые мальчики, которые хотят того, чего у них нет. Вот и красуйся перед ними, поворачивайся так и эдак, чтобы твоя звезда стала им получше видна.
Смотри, ты добился своего: из их ртов уже течет слюна зависти. Сейчас они начнут швырять в твою звезду грязью, чтобы она не так ярко блестела…
ОСЕННЯЯ ПЬЕСА
Город небольшой.
Листопад.
Женщины чужой
быстрый взгляд.
Глянет только раз:
не успеть
даже цвета глаз
рассмотреть.
Но когда замрет
легкий стук,
ты бровей разлет
вспомнишь вдруг,
складочку на лбу,
прядь волос…
Может быть, судьбу
случай нёс?
Листья шелестят.
Поворот.
Снова этот взгляд
обернет.
– Вот весь ты, Чеканов, в этом стихотворении, весь! – говорила мне много лет тому назад одна молодая женщина.
Конечно же, она была неправа: во мне много еще чего есть… Но в каком-то смысле и права: эти строчки воплотили и мою всегдашнюю наивную готовность увидеть в совершенно чужом человеке – человека близкого, родного, и мое извечное стремление загнать течение реальной жизни в берега прихотливой фантазии.
Нормальные люди, конечно, так не чувствуют, так не живут. Но поэты чувствуют и живут именно так, и никак иначе. И пусть реальная женщина, проходящая мимо поэта, никогда не бросит на него взгляд во второй раз, – поэт заставит ее это сделать. Конечно же, сначала в своем воображении, а затем на бумаге.
Написанное в начале 80-х годов прошлого века, это стихотворение неожиданно перепорхнуло в век нынешний и стало песенкой… сколько же лет ему еще суждено прожить?
***
В этой женщине тайны нет…
Но порою в лице прекрасном
Проступает нездешний свет,
Силам разума неподвластный.
И тогда, как на Божий лик,
Я смотрю на лицо земное,
Забывая на долгий миг,
Кто я, где я и что со мною…
В красивом женском лице может и не проступать неземной свет, – таких лиц ты тоже видывал немало. Но когда этот свет все-таки озаряет женский облик, сопротивляться его лицезрению невозможно: все корпускулы нездешнего мира, таящиеся в твоем существе, вдруг вспыхивают и, обратившись в сияющие волны,
