Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
С другой стороны, вполне законными являются просьбы разъяснить, по какому принципу привлекаются участники задуманной антологии. Цель, поставленная перед собою составителями антологии, - дать возможно более полную картину поэтической жизни в Польше за последние 20 лет. Поэтому в антологию решено включить образцы писаний по возможности всех русских авторов, живших и живущих сейчас в Польше, вовсе не отбирая стихотворений по принципу литературной школы или какой-либо общей темы. Ко всем авторам, более-менее часто появляющимся в печати и потому в Польше известным, составители антологии обратились с письменным приглашением лично. В Вильно, где существуют литературные объединения, соответствующее приглашение было направлено в таковые. Кроме того, чтобы избежать возможных ошибок и привлечь также авторов, составителям не известных, заметка об антологии была напечатана в местных газетах, с призывом посылать материал для сборника.
Надеюсь, что разъяснений этих пока вполне достаточно для того, чтобы успокоить опасения будущих участников антологии. О дальнейшем ходе работ по собиранию и редактированию антологии составители таковой будут время от времени сообщать в печати.
Меч, 1937, № 16, 25 апреля, стр.7.
Зерно (Рассказ знакомого)
После смерти отца образовалась у меня привычка ежегодно ночью после заутрени приходить к нему на могилу.
Уйдя незаметно из церкви, я перелазил через деревянный забор кладбища и проводил тут весь остаток ночи до самого восхода. Кладбище наше, как вы знаете, расположено над городом, а с той скамейки, где я обычно устраивался недалеко от могилы, был виден собор сквозь еще не покрывшиеся листьями деревца. Я следил за мелькавшими на погосте огнями, и пасхальный звон сливался для меня с пением просыпающихся птиц и разгорающейся всё ярче зарею. Это были лучшие минуты моей жизни. Никакими талантами я никогда не обладал, но думаю, что в те свои юношеские ночи я знал, что такое вдохновение. Необычайная ясность мыслей и движения чувств возносила как бы меня над жизнью. Я испытывал странную легкость... Но боюсь, что у меня не хватит умения объяснить вам тогдашние мои состояния. Добавлю только одно, что главная их прелесть для меня заключалась в отрыве от жизни. Это было какое-то небытие, как сказал бы книжник. Как курильщик опиума, я ждал с нетерпением весь год новой такой минуты. Тем легче мне было сносить все житейские тяготы. Достаточно было вспомнить пасхальную ночь, и я успокаивался, любое волнение проходило мгновенно. Глубоко, облегченно вздохнув, я уже смеялся над тем, что за минуту до того казалось мне непреодолимым несчастьем. Я жил как бы в двух мирах с моею благою тайною. Конечно, - тайной; кто же рассказывает о таких вещах. А между тем я не удержал в себе своей тайны. Случилось, впрочем, это естественно, - в разговоре. В одном из тех разговоров, на которые способна только юность. Знаете, когда после долгих размышлений, после лет печальных бесед с самим собою случится встреча с незнакомым до сего времени человеком, с которым с первого слова станет легко и свободно. Тут прежний молчальник вдруг прорывается, как плотина, и спешит за один раз высказать всё. И, заметьте, не столько для собеседника, сколько для самого себя. Это похоже на мгновенную кристаллизацию насыщенного раствора, наступающую от первого легкого толчка. Всё, что до сих пор неясно бродило в вас, в процессе речи начинает вырисовываться перед вами с необычайною ясностью. Чувства и разрозненные впечатления превращаются в формулы, которые кажутся вам открытиями, полными значения для всего человечества. Так случилось и со мной. Единственным моим оправданием может быть только то, что собеседник мой был не совсем человек обычный. Про него ходили слухи, что он занимается магией и осилил древние языки, чтобы в подлинниках изучить каббалу и проникнуть тайны египетской Книги Мертвых[464]. Сам я тогда почитывал довоенные теософские брошюрки, и одно слово «магия» приводило меня в трепет.
О человеке этом я слышал уже давно. Фамилия его была Кнопп или Кнапп. Он был немец. Жил особняком ото всех, одевался до странности просто. По утрам в широкой соломенной шляпе с корзиной в руке шел на базар, где покупал молоко и овощи. Вернувшись, наносив себе воды, рубил в саду перед крыльцом дрова и принимался за приготовлние для себя обеда. Комната его маленькая, мрачная от закрывавшего окно каштана, была набита в беспорядке набросанными книгами. На стенах висели странные чертежи с каббалистическими знаками. Посещавших его немцев встречал недружелюбно. Знакомство со мной произошло через книгу. От кого-то Кнапп узнал, что у меня есть «Тайная доктрина» Блаватской. Мне передали, что он просил одолжить книгу на несколько дней. Воспользовавшись этим, я взял Блаватскую под мышку и не без трепета отправился к немцу.
Чтобы попасть в его комнату, надо было миновать ветхое полуразвалившееся крыльцо и темную переднюю, сырую от того, что в ней хранились дрова и лежала насыпанная с осени в угол картошка. На тонких веревочках над головой висели, покачиваясь, какие-то высохшие корни и травы.
Немец был бос. Поверх темной рубахи с закатанными по локоть рукавами у него была одна незастегнутая, сильно потертая жилетка. Он протянул мне через порог руку, покрытую мохом черных густых волос. Я было поспешил через порог перешагнуть, но он силой рукопожатия удержал меня за порогом.
– Не бойтесь, - зашептал он, наклоняясь ко мне и показывая на порог, - тут живет чур, а не черт. Он благословляет паузы. А ведь рукопожатие символ паузы. Вы знаете об этом?
Совершенно ошеломленный и сбитый с толку, я очутился в комнате немца на единственном шатком стуле. Сам он присел предо мною на корточки. Блаватскую он отложил в сторону и глядел на меня черными поблескивающими глазами. Признаюсь, мне было жутко.
В комнате, впрочем, если не считать странных диаграмм на стенах, не было ничего странного. Пахло розовым маслом. На столе лежала коричневая от времени и пыли вязаная скатертка.
Немец заговорил, и тут произошла беседа, о которой я упоминал в начале рассказа. (Вы простите, что я отбегаю от своей темы, но все эти подробности с нею связаны; да и очень уж меня, - на всю жизнь, наверно, - поразили.) Так я проговорился, выдал свою тайну, - рассказ о своих посещениях кладбища после заутрени.
Выслушав меня, немец помолчал и потом спросил, глядя в сторону:
– И никогда не пробовали до? Я говорю: до заутрени провести ночь на кладбище?
Мне и в голову, конечно, ничего подобного не приходило.
– А вы попробуйте, - сказал Кнопп и сейчас же добавил, - только если у вас нервы слабые, лучше не делайте этого. Ну, а если уж решитесь, то сделайте некоторые приготовления. Обязательно возьмите с собой, - запишите, чтобы не забыть, это очень важно, - в какой-нибудь флакончик немного проточной воды, - не из колодца, а проточной; ломоть хлеба и немного творогу, и яйцо пасхальное. Когда придете, выройте маленькую ямку, вылейте в нее воду, а перед собою положите хлеб, творог и яйцо. И, что бы ни произошло затем, не бойтесь, помните, что они к вам благожелательны прежде всего... Если, конечно, вы чем-нибудь перед ними не провинились.
Тут он посмотрел на меня строго и сделал мне целый странный допрос, после чего закрыл глаза на минуту, подумал и сказал:
– Можете.
Вопросы же он мне задавал вроде того, что - не покушался ли я когда-нибудь на самоубийство, не жег ли своих волос, ношу ли я на себе нательный крест и т.п. Всё это мне тогда показалось наполовину бредом, но свое впечатление произвело, и в том же году на страстной неделе я бессознательно уже готовился исполнить завет немца. Когда красили яйца, я облюбовал одно, унес к себе и спрятал в стол в глубину ящика, за свои тетрадки. Потом разыскал бутылочку, кажется из-под французского скипидара, долго мыл теплой водой и спрятал туда же.
Моя мать вела дом очень строго. В самые трудные времена - и при большевиках даже - лампады не потухали. Впрочем, большевики у нас были недолго. Следить за лампадами приставлен был я. Так уж повелось с детства. В страстную субботу - «страшную», как у нас говорится, - подлил я, как всегда, масла, послушал, как трещат фитильки. В комнатах было таинственно пустовато. В этот день поели рано, ужина не было. Я ходил от двери к двери с невольным сердцебиением. Мать готовилась к заутрене. Старший брат, вздыхая, ворочался на кровати в своей комнате. Он скучал без привычного, а нынче запретного, биллиарда. Стараясь не вызывать подозрений, я накинул старое гимназическое пальтецо, взял в карман бутылочку, яйцо и приготовленный заранее в бумаге хлеб и творог, и вылез прямо через окно в сад. На воздухе было еще серовато. Я бесшумно притворил калитку и устремился направо - вниз: надо было искать проточную воду. Всё прибавляя шаг, я почти добежал, через чей-то огород, к реке, набрал полную бутылочку воды, закупорил, обтер платком и сунул стоймя в боковой карман куртки, чтобы не пролилась.
