Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Впрочем, простите... не о всем человек может делиться с человеком. Да и слова не для всякой речи годятся. Не глядите на меня так странно, пожалуйста. Не желаете ли закурить?
Меч, 1937, № 17, 2 мая, стр. 8. Подп.: Г.Николаев.
Несправедливая хула. Теодор Парницкий и русская литература
В воскресных литературно-научных приложениях к краковской газете «ИКЦ» довольно часто появляются статьи о русской литературе г. Теодора Парницкого из Львова. Даже бегло просматривая их, нетрудно убедиться, что склоны русского Парнаса покрыты для г. Парницкого густым туманом, в котором он беспомощно пробирается наощупь.
Как известно, в тумане встречные предметы, внезапно вырастающие перед заблудившимся путником, принимают неестественные размеры. И вот, обозревая русскую лирику, г. Парницкому ничего не стоит пропустить имена Вл. Соловьева и Иннокентия Анненского, а, например, Агнивцева принять за поэта и вдобавок единственного представителя русской эмигрантской литературы[465]. Раза два в «Мече» и еще даже в «Молве» были отмечены наиболее грубые ошибки г. Парницкого. Появлялись возражения и в польской печати: так, в «Ведомостях Литерацких» в свое время К. Заводзинский дал Т.Парницкому отповедь в статье «Легкомысленные слова о русской литературе»[466].
Прошли годы, а Т. Парницкий по-прежнему остался при своем мнении, что вся русская литература - Бунин, Мережковский (которых нельзя не знать) и еще... Агнивцев и Вертинский. К именам этим, правда, сравнительно недавно, в статьях г. Парницкого прибавились еще: Сирин и... Наживин.
Последний Парницкому представляется величиною, равной по крайней мере Льву Толстому[467]. О Наживине он писал уже раза два в конце прошлого года, а в последнем номере воскресного приложения «ИКЦ» (от 26 апр.) посвятил ему целую статью. Статья эта представляет собою подробный разбор наживинского памфлета, полного самых грубых нападок на эмиграцию, и вдобавок со сменовеховскими тенденциями, - «Неглубокоуважаемые»[468]. Сам признавая, что книга Наживина малохудожественна и слишком переполнена хулой, чтобы казаться даже для непосвященного беспристрастной, г. Парницкий, тем не менее, подробно останавливается на наживинском «обвинительном акте» эмиграции, т. е. на перечислении самых отвратительных пороков и низостей, которые Наживин приписывает русскому зарубежью.
Всё это, может быть, и не стоило бы большого внимания, если бы статья г. Парницкого не предназначалась для польского читателя, которого она дезориентирует и вводит в заблуждение. Польскому читателю г. Парницкого прежде всего необходимо объяснить, что многочисленные писания Наживина стоят вне всякой литературы. Оспаривать этот самоочевидный факт еще никто не брал на себя труда. Этим объясняется то, что романы Наживина не находят себе места в серьезных зарубежных журналах, что последним делает только честь. Именно этим, а не соображениями политического свойства, так как Наживин за время своей эмиграции побывал в разных лагерях, пройдя путь от монархизма (он участвовал в монархическом съезде в Рейхенгалле) до открытого сменовеховства (реплики о праведности возврата в сов. Россию цитирует из его книжки и Парницкий). Незнание условий эмигрантской печати приводит Парницкого к другой досадной ошибке. Книга Наживина напечатана на Дальнем Востоке; из этого польский критик выводит, что зарубежные европейские издательства (из них Парницкий знает лишь «Петрополис» и рижское «издательство» «Грамату Драугс»[469], - увы, ставя их на одну доску!) по каким-то проискам или «за правду» Наживина бойкотируют. Как ни трудно сознаваться, но последние годы русские зарубежные издательства существуют только фиктивно. Зарубежная книга расходится в таком малом количестве, что никакого автора, даже самого популярного, ни одно издательство не берется печатать за свой риск. В редких случаях издательства рискуют половиною затрат. Можно смело сказать, что эмигрантская литература, сравнительно богатая и многоименная, держится только «безумием». Большинство книг за рубежом издаются на средства самих писателей, без всякой надежды вернуть затраченное. Часто живя в лишениях или зарабатывая в иностранной печати, эмигрантский писатель отдает все свои сбережения на то, чтобы издаваться по-русски. Нам неизвестно, скольких жертв стоили книги писателей поистине «милостию Божией»: - Фельзена, Газданова, Яновского, Шаршуна и др. Из них Шаршун издал два своих замечательных романа «Долголиков» и «Путь правых» на ротаторе в ста экземплярах, а романы погибшего год тому назад в полном расцвете своего таланта Бориса Поплавского до сих пор не увидели света. Думая об этом, нельзя без негодования вспомнить о многословных писаниях Наживина, которые он не устает ежегодно выпускать в свет, конечно, на свои средства и где ему угодно - на Дальнем Востоке или на Западе. При этом он, сам заботясь о своей славе, рассылает их даром по всем известным ему, даже самым захолустным библиотекам с автографом и с приложением рекламных брошюрок. В брошюрках этих собрано 135 похвальных отзывов о наживинских книгах, начиная с выдержек из частной переписки их автора с Львом Толстым.
Может быть, Наживин, ободренный вниманием г. Парницкого, прислал и ему такую брошюрку?!
Меч, 1937, № 17, 2 мая, стр.11. Теодор Парницкий (1908-1988) - прозаик, в 1930-е годы часто выступал с докладами о русской литературе. Ср.: Л.Г., «Литературный анекдот», Меч, 1937, № 26, 11 июля, стр.5.
Обряды старины глубокой
В первую минуту это кажется невероятным, однако нет сомнения - перед нами свидетельства советской печати, - что все древние полуязыческие обряды по-прежнему исполняются народом в России. Ни испытание революцией, ни антирелигиозная пропаганда, ни советское дешевое просвещение, ни «радио в избах» не помогли...
Здесь мне хочется привести несколько народных обычаев, связанных по времени с праздником Пасхи.
Еще в прошлом столетии в Курской губернии наблюдался обычай (возможно, сохранившийся и посейчас) «кликанья мороза». Совершался этот обряд, сохранивший все формы древнего дохристианского обряда, в первый день Пасхи. В избе собиралась вся семья. Садились за стол, на который подавалась миска с ячневым киселем, приготовленным на молоке. Старший в семье, взяв миску, ставил ее на растворенное окно и громко кликал:
– Эй, мороз! Иди к нам киселя есть, не тронь наших жита-пшеницы...
Сказав это, он выливал ложку киселя за окно - кормя, ублажая мороз. И так до трех раз. После этого кисель переставлялся опять на стол и семья приступала к еде.
В этом обряде выступают характерные черты так называемой «второй трапезы», против которой так восставали первые христианские проповедники. Трапеза эта «ставилась» - посвящалась предкам и родоначальнику человечества Роду или славянским паркам - Рожаницам и тогда называлась - рожанич. «Кликанье мороза» не что иное, как пережиток славянского культа предков, имевшего свои обряды, связанные со всеми временами года. Почему Род заменился со временем морозом - это тоже находит свое объяснение. Некоторые исследователи видят здесь видоизменение имени Лада, которое связывают и с ладом-согласием, и с хладом. Древнее славословие Ладу - «ладование», сохранившееся в припевах хоровых песен, сопутствует всем семейным праздникам. Как и Ярило, он - олицетворение или покровитель плодородия. «Ладо - бог женитьбы, веселия, утешения и всякого благополучия; ему жертвы приношаху хотящие жениться, дабы его помощию брак добрый и любовный был», - говорится в Густынской летописи. «Ладу, проще Ладо, Ладо, того идола ветхую прелесть диавольскую на брачных веселиях руками плещуще, и о стол биюще, воспевают». «Руками плещуще», - не отсюда ли происходит и слово ладонь.
Покровитель продолжения рода, Лад, может быть одним из имен самого Рода; это тем вероятее, что в принципе чаще всего поется «Ой Дид-Ладо» - Дед же древнее имя Рода: - люди «внуки Божии».
Подобная «окличка», но уже прямо «окличка мертвых» совершалась и в страстной четверг.
В первый день Пасхи сохранился еще и другой обычай: - «купанья», обливанья водою. Обычай этот распространен и в Польше. Здесь он называется «śmigus». Проф. Брюкнер считает, что обычай этот немецкого происхождения и является видоизменением ударов пальмовыми ветвями Вербного воскресенья. В России он, однако, известен с незапамятных времен и носит в некоторых местах название «купальского обливания» (Снегирев).
В приказе синода от 17-го апреля 1721 года он упомянут в числе языческих обрядов: «будто бы вспоминают мерзких идолов, в них же был некий идол Купало, ему же на Велик день приносили жертву оным купаньем».
Обычай этот не принадлежит к числу приятных для тех, кто становится его жертвой. Облить стараются врасплох или еще лучше сонного. Древний, утерянный смысл его, по-видимому, как и всякого религиозного омовения, - очищение, очищающая жертва. Связь с Купалой ведет к тому же дохристианскому истоку - культу предков. Купальские игрища, продолжавшиеся весь огненный месяц «креса», связаны с периодом летнего солнцестояния, предваряющего сбор плодов земных. Если Лад покровитель цветения жизни, то Купало - плодородия. Второе его имя Ярило. Купальские дни - это и есть не что иное, как Ярилины игрища - языческие мистерии, изображавшие похороны и воскресение бога Ярилы.
