Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Моя мать вела дом очень строго. В самые трудные времена - и при большевиках даже - лампады не потухали. Впрочем, большевики у нас были недолго. Следить за лампадами приставлен был я. Так уж повелось с детства. В страстную субботу - «страшную», как у нас говорится, - подлил я, как всегда, масла, послушал, как трещат фитильки. В комнатах было таинственно пустовато. В этот день поели рано, ужина не было. Я ходил от двери к двери с невольным сердцебиением. Мать готовилась к заутрене. Старший брат, вздыхая, ворочался на кровати в своей комнате. Он скучал без привычного, а нынче запретного, биллиарда. Стараясь не вызывать подозрений, я накинул старое гимназическое пальтецо, взял в карман бутылочку, яйцо и приготовленный заранее в бумаге хлеб и творог, и вылез прямо через окно в сад. На воздухе было еще серовато. Я бесшумно притворил калитку и устремился направо - вниз: надо было искать проточную воду. Всё прибавляя шаг, я почти добежал, через чей-то огород, к реке, набрал полную бутылочку воды, закупорил, обтер платком и сунул стоймя в боковой карман куртки, чтобы не пролилась.
Вокруг было тихо. Над серевшими домами черным волосатым горбом виднелось кладбище. И в первый раз в жизни при мысли о нем сердце у меня опустилось. Ведь сколько ночей я провел на нем не только в полном спокойствии, но и в повышенном просветленном состоянии. Минуту я даже заколебался, но сейчас же применил свое верное средство против всяких страхов: раз решившись, не думать больше.
По привычке я подошел к кладбищу со стороны оврага, но потом подумал, что еще рано и ворота, наверно, открыты. Я подошел к главному входу вдоль забора. В промежутках меж заборных досок мелькали знакомые кусты, кресты, ограды, скамейки, кем-то затепленные огонечки лампадок. Всё это было сегодня чужим и мертвенно холодным. Тревожное чувство росло, как я ни подавлял его в себе.
Вход еще был, действительно, открыт. О деревянную калитку стукнула ржавая рельса, привязанная здесь вместо блока, чтобы калитка сама захлопывалась. Непривычной для ночных посещений дорожкой я направился к могиле отца и чуть было не заблудился, не узнавая могил. Раза два, на поворотах мне показалось, что кто-то за мной идет. Но я стиснул зубы, потом прикусил больно губу.
Уже раздосадованный на себя, я решил до конца выполнить всё, что мне советовал немец. Найдя щепочку, я вырыл в рыхлой весенней земле ямку, вылил в нее принесенную воду. Земля с шорохом сейчас же поглотила ее. Затем я устроился на своей всегдашней скамейке, развернув свой пакет и положив его у себя в ногах на дорожку. Бумага в ночной кладбищенской тишине прошелестела как-то очень неприятно. Я даже лопатками передернул.
Вокруг стояла глухая рыжеватая мгла. Я привык к этому месту в часы, близкие к восходу. Когда ночь начинает прозрачнеть, звучать всё выше и чище, тогда сам воздух становится как бы легче, давая свободу дыханию. Теперь же с каждой минутой ночь сгущалась, давление усиливалось. Я точно погружался в черноту, всё гуще меня обволакивавшую. В виски ударял пульс, дыхание задерживалось, и через мунуту я начал вздрагивать от каждого шороха прошлогоднего сухого листка. А тут еще бумага, на которой я разложил свою трапезу, то и дело шуршала. Я, наконец, выложил всё прямо на землю, скомкал бумагу и швырнул в кусты. Проделать это было для меня геройством - так расходились нервы, что я уже боялся каждого собственного движения.
И тут, впервые на кладбище, я ощутил реальную близость человеческого праха под могильными бугорками. Пришла мысль, не оскорбляю ли я всей этой чертовщиной памяти отца. До того момента я действовал если и с подавляемым страхом, то с полной уверенностью. Но, как бы в ответ на все мои сомнения, рядом со мной раздался ободряющий голос моего отца:
– Не бойся, родной, - он так называл меня всегда - «родной», - ничего не бойся.
Я вздрогнул, - так натуральна была эта звуковая галлюцинация. Вокруг в пустоте по-прежнему темнели кусты. Голос же был спокойный, отчетливый, точно звучал в комнате, а не на открытом месте. Но секунду спустя я стал как бы различать неясные контуры сутулой, сидящей на другом конце скамейки фигуры. Совсем как в детстве, когда отец брал меня с собой на прогулку и мы сидели подолгу молча на разных концах садовой длинной скамейки. Мне даже почудилась знакомая отцовская палка, прислоненная к сидению скамейки между нами.
Хотя небо было в тучах, но вокруг в воздухе как-то по-ночному прояснилось. Ветер то усиливался, то замирал. Мы сидели молча. Фигура отца определялась всё более. Я заметил, что он смотрит перед собою вниз в одну точку. Желая проследить его взгляд, я посмотрел под ноги и заметил, что из вырытой мною ямки образовался источник. Вода с кипением вырывалась из земли и вскоре пробила себе маленькое русло вдоль дорожки. С журчанием и всплесками текла она, разливаясь всё больше и больше. Вот уже затопилась вся дорожка, и мне пришлось сесть боком, чтобы не замочить ног. Что-то белое, крутясь и пробиваясь к берегам потока, плыло по течению. Я наклонился, всматриваясь, и понял, что это мою краюху хлеба, намазанную творогом, понесла вода. За ней, подмываемое струями, покатилось, как камушек, яйцо.
Вода в потоке стремилась по наклону налево, туда, где дул ночной ветер. Белый туман, отделявшийся от потока, стлался против течения, ударяясь о него, клубясь и вытягиваясь кверху. Мне чудилось, что из прозрачных струй его вырастают склоненные торжественные фигуры. Седые бороды их стлались по земле, задерживаясь в пучках прошлогодней травы; но вокруг веяли белые одеяния. Фигуры росли всё выше, превращаясь в гигантов. Призрачная процессия медленно пронеслась над открытою частью кладбища и, сделав круг, стала возвращаться обратно. По мере приближения призраки уменьшались в размерах и определялись в очертаниях. Когда передний старец приблизился к нам, я различил в руке его, поднятой кверху, большой согнутый рог. Он торжественно обошел вокруг места, откуда била вода, наклонился, бормоча что-то вполголоса, и поток стал мелеть, свернулся в небольшую струйку и, наконец, иссяк совершенно. Из ямки в земле вырос полный, согнувшийся от собственной тяжести колос. Старец снял с пояса тоненький серпок, срезал колос. В это время остальная процессия образовала возле нас полукруг. Каждый из старцев держал перед собою в ладони синеватые язычки пламени. Осторожно, по очереди наклоняясь, старцы сложили прозрачное пламя на землю. Заструился дым; образовался яркий костер, с шумом ударивший в небо. Возле него на высоком шесте водрузили черную деревянную фигурку. Разобрать я ее не мог, но понимал, что это идол.
Замерев, полудыша наблюдал я странную церемонию. Предводительствующий старец растер на руке срезанный колос и через огонь раздал зерна другим старцам. При этом, переходя из рук в руки, зерна вырастали в маленькие хлебики. Все готовы были вкусить от них, но старец остановился в раздумьи. На руке его осталось три зернышка. Он обвел вокруг глазами, и я, оледенев, понял, что он видит нас - отца и меня. Тяжелый, проницающий взгляд. Отец зашевелился, встал и, кланяясь, складывая руки, как для благословения, ступил ему навстречу. С улыбкой старец протянул ему зерно и затем строго, выжидательно обернулся в мою сторону.
Невольно для самого себя, я вскочил и, повторяя движения отца, сделал вперед два неверных шага. Лицо старца просветлело, он быстро наклонился ко мне, протянул руку. Отделив прядь моих волос, подсек их своим серпом и легким движением бросил в пламя. Но тут мной овладел столбняк, вместо того, чтобы взять протянутое мне зерно, я отшатнулся... Глаза старца сверкнули...
Впрочем, всё это уже подробности. Н-да, знаете, я ведь в первый раз это рассказываю, и сам не знаю почему. Вы, может быть, ждете узнать, что было дальше. Да ничего не было. В соборе ударили в колокола, и я как бы проснулся. Натурально, на кладбище стало пусто. Я и сам не знал, что мне делать - верить или смеяться. Когда я потом встретил немца, мне показалось, что он пытливо глядит на меня и ждет. Но какое-то чувство здравого рассудка, самоохранения заставило меня отвернуться. Я издалека раскланялся и прошел мимо, не любопытствуя услышать, может быть, разъяснение произошедшего со мною.
Как?! Нет, на кладбище по ночам я уже больше не ходил. Странно, а только прежние вдохновенные минуты меня покинули и я уже не испытывал состояний легкости, отрыва от жизни... И хотя, знаете, всё тогда мне привидившееся теперь частенько кажется пустым, но бывают минуты - иногда во сне, иногда наяву - когда сердце просто разрывает на части отчаяние, что если бы я не отшатнулся в последнюю минуту и зерно...
Впрочем, простите... не о всем человек может делиться с человеком. Да и слова не для всякой речи годятся. Не глядите на меня так странно, пожалуйста. Не желаете ли закурить?
Меч, 1937, № 17, 2 мая, стр. 8. Подп.: Г.Николаев.
Несправедливая хула. Теодор Парницкий и русская литература
