Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Отец ненавидит готовить, жалуется, ворчит; к нему лучше не подходить, когда он стряпает. Однако он не ищет простых путей. У него получаются вкусные супы из всякой всячины: овощей, бобов, риса. Он все время ищет хорошие рецепты и если находит какой-нибудь по своему вкусу, то посылает его тем, кого считает достойным такого замечательного супа. Список все время сокращается.

Завтрак у него в доме всегда замечательный. У отца получается великолепная яичница, не склизкая и не пережаренная; он подает тосты с маслом, зеленый (отварной) горошек, а иногда — лесные травы, которые собирает во время своих прогулок, или грибы, тушенные в сливочном масле. Он давит апельсины ручной соковыжималкой и добавляет немного свежего лайма. Пальчики оближешь. Думаю, я даже в тогдашнем неблагодарном возрасте так ценила отцовскую кухню из-за того, что она являлась полной противоположностью готовке матери. Завтраки ее пришли прямиком из английской детской: жидкий, водянистый омлет, который мы называли «слюнявые яйца», или «тосты с соплями», и хлопья «Спешиал Кей», сухие и невкусные, ничего специального в себе не имеющие.

В доме у матери мы непременно завтракали за столом; из коробок с кукурузными хлопьями выстраивалась ограда в фут высотой, своего рода нейтральная полоса между братом и мной, некая демилитаризованная зона: мы меньше ссорились, когда не видели друг друга. Мать мрачно жевала под наши дрязги, следя при этом, чтобы мы съедали хотя бы половину того, что нам положено на тарелки. У отца мы ели за столом, только когда брат был совсем маленьким, а потом ставили еду на подносы и располагались у телевизора. Это было здорово в отрочестве и в юности, но чем старше я становилась, тем больше утомлял меня телевизор — особенно когда отец стал хуже слышать и включал звук все громче и громче.

На другое утро, с неизменностью молитвы правоверных, начинались замечания, намекавшие на то, что отец уже достаточно насладился моим присутствием. Это повторялось каждый раз, все эти годы, стоило остаться у него ночевать. Сперва он ходил взад-вперед, мерил шагами гостиную, словно зверь в клетке. Затем следовало умозаключение общего характера, адресованное стенам, а не кому-то из присутствующих, разумеется: «Совсем не могу работать, когда рядом кто-то толчется».

Он нас усаживал перед телевизором, а сам уходил в кабинет, выкраивая несколько часов для работы, но было понятно, что ему удавалось лишь оформить счета да написать несколько неотложных писем. И потом, его все сильней раздражал мой «постоянный фрессинг»[222]. Зимой у него в доме было нечего делать — только есть да смотреть фильмы или телевизор. Читать, и то можно было только украдкой: Бог да поможет тебе, если ты читаешь книгу, которую он не относит к хорошим. Звонить друзьям по телефону было не так-то просто: отец по этому поводу писал кипятком, а аппарат стоял в общей комнате.

Трудно расслабиться, когда ты чувствуешь, что кого-то раздражаешь, что сам факт твоего существования бесит, как бы ты себя ни вела. На следующий день, через сорок восемь часов после моего приезда, мы с братом отправились к матери в Норвич, где я провела остаток каникул.

По дороге в школу мама встретила семью Фарли. Трое их детей учились в Кросс-маунтэт. Мы съехали на обочину и договорились, что дальше я поеду с ними. Очень разумное решение, но невыносимое для меня. Я хотела заплакать, закричать — а голос пропал. Мне снова было четыре года, я запуталась в простынях, слезы тихо текли по щекам, и все светлячки умерли или впали в спячку.

23

Середина зимы

В зиму, в зиму самую

Ветер выл да выл,

Леденели реки,

Мир как камень был.

Снег да снег валился,

Снег да снег,

В зиму, в зиму самую

В позапрошлый век[223].

Однажды, мрачным январским днем Кит заметила упущение в «выковывании» моего характера. Я до сих пор еще ни разу не «вызвалась» участвовать в походе с ночевкой[224], не использовала на благо себе открывающуюся возможность. Она мне поставила на вид что если я не приму участие в ближайшем походе, то не выйду из школы. Поход случился трехдневный, лыжный, на гору Марси, самый высокий пик Адирондакских гор; мы шли в обычных жестких, тяжелых, модели 1969 года, лыжных ботинках, на обычных тяжелых, не предназначенных для гор лыжах, к которым, чтобы уменьшить скольжение, привязывалась тюленья шкура: завязки, конечно, рвались и соскальзывали через каждые полчаса, и нужно было поправлять их голыми пальцами — работа, от которой часовщик потерял бы терпение.

Меня терзал сильный страх, потому что, достигая определенной высоты, я перестаю дышать. Я это обнаружила в лагере в Биллингсе и лишний раз в этом убедилась в лыжном лагере на леднике, летом перед отъездом в Кросс-маунтэн. Из фургона нас высадили на дорогу, где начиналась лыжня. Мы, несгибаемые, находчивые, неунывающие, пустились в путь на тяжелых, для ровной дороги, лыжах (не на легких, для пересеченной местности), таща рюкзаки с едой, одеждой и спальными мешками. Восемь ребят и один, прописью: один учитель. «Если ты ловил кого-то вечером во ржи…» Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: пути к отступлению отрезаны. Если кто-то сломает ногу, учитель будет целый день нести этого ребенка на себе к дороге, а прочих оставит на произвол судьбы. У нас не было радиопередатчика, и за все три дня мы никого не встретили. Полная безответственность, идиотизм, безумие.

Вот мой «забавный рассказ» об обидах и несчастьях, приключившихся во время обязательного похода, который, как говорил Симор относительно сбора земляники в грязи, ни тридцатилетний мужчина, ни шестидесятилетняя старуха не имели права навязывать детям.

Вначале лыжня была сносная, довольно-таки ровная. Мы шли все утро. К ленчу я сильно устала, но еще не валилась с ног. Во второй половине дня лыжня пошла в гору, а к вечеру мы достигли укрытия, где должны были провести первую ночь. Наш лагерь представлял собой открытый односкатный навес, треугольник, к которому забыли приделать третью сторону. Считается, что на свежем воздухе любая еда кажется вкусной, но наша была явно не от Эдд, и Бауэра. У нас были сухие, промерзшие супчики и каши: сваренные, они превратились в помои, которые застревали в горле. Мы поели быстро, почти в полном молчании: слишком вымотались, чтобы шутить. Я стащила с себя промокшие джинсы, залезла в спальный мешок: мы улеглись все в ряд, впритык, как горошины в стручке. Повезло мне в одном: я оказалась рядом с мальчиком, к которому была неравнодушна. Несколько секунд перед тем, как провалиться в сон, я радовалась, что он рядом.