Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Я в одиночестве поднялась на холм, чтобы как следует все обдумать. Я спросила себя — смогу ли я выдержать еще год в этой школе? А если убегу, то куда подамся? Я рассудила так: Джэми знает Кит и не поверит ни единому слову из моего письма. Ей известно, что мне никогда не придет в голову такая мерзость. И я решила переписать письмо Кит и отправить его. Так я и сделала. Опекунша Джэми, которая оказывала школе большую поддержку, написала мне по-настоящему скверный ответ, который я получила уже дома, в Корнише, тем летом. Она писала, вполне справедливо, что друзья должны были поддержать Джэми в такую минуту, а не стыдить ее: мне самой должно быть стыдно за такое письмо. Мне было стыдно. До мозга костей. «Под развесистым каштаном продали средь бела дня — я тебя, а ты меня»[226], как говорится в «1984» Оруэлла. Пусть будет плохо ей, не мне, ей.

Понятия не имею, почему я не собралась с силами и не написала опекунше, как все было на самом деле. Но я этого не сделала, и горько сожалею. Правда, Кит наверняка отперлась бы от всего. Переписывая это письмо, ставя под ним свою подпись, я себя чувствовала куском дерьма. Я в самом деле думала, что Джэми не станет из-за него переживать, но, конечно же, была уверена, что Кит и ей успела внушить, что она тоже никуда не годный кусок дерьма. Многие годы Джэми была полноправным членом Клуба проблемных детей и так долго пользовалась «помощью» Кит, что была абсолютно убеждена — она и сиротой-то осталась исключительно потому, что никому, кроме, разумеется, самой Кит, не нужен такой дефективный ребенок. Как может она мечтать хоть когда-нибудь сбросить весь этот жир и стать привлекательной, если упорно продолжает проносить в школу сласти — такое впечатление, будто именно подпольная шоколадка, которую она съедала примерно раз в месяц, и вызывала излишек веса фунтов в пятнадцать, вполне естественный для двенадцатилетней девочки. То напрямик, то намеками Джэми давалось понять, что опекунша доверила ее Кит, чтобы та сделала из негодной девчонки молодую леди. Все от нее давно отступились, и первый долг Кит — помочь.

Вот так и происходило глубокое «размораживание» мозга: мы, школа — последняя остановка перед полной заброшенностью и небрежением. Я была убеждена, что либо Кросс-маунтин-скулл, либо улица — третьего не дано. Мне и в голову не приходило, что могут быть еще варианты. Их не было, ни одного. Не требовались проливы, кишащие акулами, чтобы отрезать от мира этот Алькатрас. Мы, «проблемные дети», были убеждены, что идти нам некуда, хуже того: что мы никому не нужны.

Один мальчик, только один, прорвался сквозь эту великую ложь. То был семиклассник, стипендиат из Гарлема. Где-то через месяц после начала занятий он выяснил расписание автобусов, ночью улизнул из спального корпуса, прошел семь миль до автобусной остановки под покровом темноты и проехал полпути до Гарлема, пока его хватились. На нашей памяти он был единственным, кто сбежал из этой школы. Ручаюсь, что его мама и не подумала отправить сына обратно к сумасшедшим белым. Скрючившись в камине библиотеки, мы ликовали и ликовали.

Старшие, как называли нас, восьмиклассников, должны были выбрать, где учиться в будущем году. У некоторых выбора не было: в их семьях дети из поколения в поколение учились в одних и тех же школах. А большинство решало этот вопрос в библиотечное время, роясь в толстом справочнике по независимым средним школам. Камилла, души не чаявшая в лошадях, выбрала школу, в которой даже не трудились показывать учебные корпуса — вели прямо в ухоженные конюшни; называлась она Фокси-крофт или что-то в этом роде. Надеюсь, Камилла не разочаровалась. Пятеро из нас, включая Холли, выбрали Кембриджскую школу в Уэстоне на основании одной ее замечательной особенности: из всех совместных закрытых школ эта располагалась ближе всего к большому городу. В справочнике указывалось, что ученики могут сесть на электричку и поехать в Бостон на выходные дни, чтобы с пользой провести время, знакомясь с богатыми культурными традициями этого города. Чудо! Кофе, прогулки, общественный транспорт, свобода.

На выпускной акт все девочки надели новые белые платья. Мы с мамой нашли в Хановере очень красивое, с кружевными вставками на рукавах в виде цветков. Мы с Джейсоном, который тоже собирался осенью пойти в Кембриджскую школу, исполнили концерт для скрипки и фортепьяно. Я играла Робеспьера в школьном спектакле. Приехали и отец, и мать. Домой я возвращалась в машине отца. Брат ехал с мамой.

Херберт и Кит вышли на пенсию через несколько лет после нашего выпуска. Их уже не было к тому времени, как в Кросс-маунтэт поступил мой брат. Он полюбил школу. Может быть, он полюбил бы ее, даже если бы эти двое оставались на своем посту, — кто знает? В Малибу, где он живет, Мэтью даже основал фонд помощи школе — и постоянно входит в совет директоров. Пролистав альбомы выпускников, можно убедиться, что очень многие считают годы, проведенные в Кросс-маунтэт, лучшими в своей жизни. И тут нет никакого противоречия: каждое место может быть и небесами, и адом — в зависимости от компании. Одно я пыталась внушить брату: в любом учреждении с тотальным контролем над средой обитания — в закрытой школе, в тюрьме, в психиатрической лечебнице, в семье, в армии — нужны более весомые гарантии того, что крайне уязвимые обитатели этих мест будут подвергаться соответствующему обращению со стороны тех, от кого зависит их благополучие.

Таких гарантий никто не давал моим друзьям. Выйдя из Кросс-маунтэт и поступив в Кембриджскую школу, я продолжала поддерживать отношения с восемью одноклассниками из примерно двадцати. К концу девятого класса, через год после выхода из Кросс-маунтэт, Джейсон, которому посчастливилось провести в этой школе четыре года, — тот самый, с которым мы вместе играли Вивальди, — попал в психиатрическую клинику: уже и я замечала, что ему нужно считать все на свете, все окружающие его предметы, иначе вселенная рассыплется на куски. Дугал попал в психиатрическую клинику и позже покончил с собой; Джейми попала в психиатрическую клинику; Чарльз, мальчик, который спас мне жизнь, попал в психиатрическую клинику на следующий год и теперь уже умер; Холли напивалась до ступора, до бесчувствия; Брайон умер, как рассказал мне Дугал, от передозировки героина; что до меня, то и я после выхода из этой школы не могла ф-у-н-к-ц-и-о-н-и-р-о-в-а-т-ь нормально. Когда я, наконец, перепугалась до того, что стала в шестнадцать лет искать помощи психиатров, мое состояние определили как «пограничное» — что может точнее описать молодую девушку на самом краю скалы, над пропастью?

Domine Jesu Christe, Rexgloriae, libera animas omnium fidelium de poenis inferni et de profundo lacu: libera eas de ore leonis, ne absorbeat eas tartarus, ne cadant in obscurum: sed signifer sanctus Michael repraesentet eas in lucem sanctam. Quam olim Abrahae promisisti et semini ejus [227].