Порыв ветра, или Звезда над Антибой - Борис Михайлович Носик
Они двинулись в путь с Лекюиром в середине октября, проехали Барселону, Аликанте, Гренаду, Севилью, Кадис, Толедо и остановились в Мадриде, чтобы побывать в музее Прадо. Оказалось, что воспоминания первого визита (Никола было тогда 22 года) живы в памяти: Гойя, Эль Греко, Веласкес…
Гойя показался ему на сей раз замечательным, но слишком нервным. Художник должен скрывать свои настроения… А вот Веласкес! Какое величие, спокойствие, какое мастерство…
Де Сталь послал из Мадрида письмо Жаку Дюбуру, содержавшее восторженный панегирик великому Веласкесу:
«Это такой гений, что он даже не хвастает своей гениальностью, просто сообщает публике: да, я талантлив, но я принимаю это всерьез. Какое удовольствие! Какое наслаждение! Крепкий, спокойный, неколебимо стоящий на ногах, уходящий в землю всеми корнями, всем художникам художник, равно держащийся в стороне и от королей и от пигмеев, от самого себя и от окружающих. Сотворяющий чудо всяким прикосновением кисти, бестрепетный даже в своем трепете и колебанье, необъятный в своей простоте, своей трезвости, всегда на предельной высоте красочности, все в его власти, кроме него самого, а он, вот он на полотне».
От многих наблюдателей не ускользнуло, о ком и о чем пишет де Сталь в этом письме Дюбуру. Конечно, он пишет о собственной живописи. О чем вообще он может писать и говорить? О себе, о своих бедах, о своей живописи и ее близости к великим, величайшим в истории мастерам. О Гойе, который позволяет страстям вторгаться в олимпийское достоинство живописи. Вот он не позволит… Об Эль Греко… Читая эти высказывания, психиатр озабоченно хмурит лоб: нехороший симптом. Но искусствоведы подтверждают: конечно же, это о его живописи. Все очень точно. Приводя слова де Сталя о Веласкесе, искусствовед Федерико Николао сообщает, что все это можно сказать об антибских морских пейзажах де Сталя. Искусствоведам-писателям приходят на помощь искусствоведы-маршаны: полотно «Средиземное море» (всего метр на полтора) уже в начале двухтысячных годов было продано почти за два с половиной мильона долларов. А сколько же могут стоить нынче «Порт Антиб», «Корабли», «Мачты»? Да им цены нет!
Но вернемся к Веласкесу, Гойе, Эль Греко, вернемся к машине Лекюира…
Выйдя из музея Прадо, Никола де Сталь решает немедленно прервать это путешествие и вернуться в мастерскую. Там он будет исцеляться живописью, и может, Жанна все же будет приезжать время от времени. У нее есть свои интересы…
В письме Дибуру Никола сообщает о своем неожиданном решении. Он возвращается:
«Завтра я возвращаюсь в Антиб работать. Хорошее путешествие. Немало рисунков, несколько предметов для натюрмортов в моих чемоданах, если на них не позарятся таможенники, и безумное желание писать фигуры, портреты, всадников, рынки, толпу на рынках».
Он бы и написал все это, если б ему был отпущен срок… А натюрморты он написать успел, и какие натюрморты!
Итак, последнее заграничное путешествие было прервано в Мадриде. Никола улетел на Лазурный Берег, оставив Лекюира с его тесным ситроеном «четыре лошади», над которым во время их странствия так безутешно торчала голова его спутника.
– Славное было путешествие? – спросил я недавно у Пьера Лекюира, навестив его неподалеку от Сада растений.
– Ужасное. Он все время молчал. Молчал или плакался. Рассказывал о любви…
Помолчав немного, поэт уточнил безрадостно:
– Обливался слезами, рыдал…
В письме из Парижа Пьер Лекюир пытался успокоить де Сталя, вразумить, заставить его рассуждать… Вероятно, напоминал про обещание сходить к врачу, принимать лечебные ванны.
Но как убедить взрослого человека, который так уверен в своем превосходстве, что человеку этому нужен врач. Очень скоро де Сталь сообщил Лекюиру, что никаких ванн он принимать не будет.
«Не терзайтесь по моему поводу, – писал де Сталь Лекюиру, – Можно еще будет всплыть со дна, если не поднимется шторм. Я продолжаю лежать, потому что хочу безо всякой надежды дойти до конца своих терзаний, до самой их ласки. Вы здорово мне помогли. Я дойду до полной г л у х о т ы, до молчания, и это потребует времени. Я плачу в одиночестве над своими картинами, и это их очеловечивает мало-помалу, легонечко, хотя бы с подрамника».
Иногда он вдруг оглядывался и видел, что он в раю: цветы, живописный антибский базарчик, и сверкающее море, и простор, до самой Бордигеры… Он даже описал это состояние в письме Дюбуру:
«Так хорошо ощущать, что ты во Франции, всегда идет кто-то с цветами, и птицы пробуждаются поутру».
В одном из писем он признал, что Антиб это сущий рай. К тому же он не забывал про свой «малый замок», заботился о его меблировке. В Испании он купил какие-то табуретки для Менерба, а под стеной антибской цитадели заказал мастеру два шезлонга (оплатил пока только один).
И молодые женщины не вовсе оставляли его в покое. Были еще какие-то модели, кроме Жанны. Молодая искусница-фотограф Жоржетта Шадурн сняла его полуобнаженным на пляже. Взгляд (в объектив или мимо) был у него вполне заинтересованный. Молодая исследовательница Бетти хотела наедине обсудить с ним проблемы политического убийства, суфизма, исмаилитов, деятельность Старца Горы, ассасинов, в общем, предтеч недалекой уже Аль-Каиды. Художник казался ей для этого достаточно рослым и агрессивным…
– О, когда у человека столько денег, женщины вешаются ему на шею! – сказал мне недавно в Ницце старый мудрый букинист месье Жак Матарассо. И речь у нас шла именно о нем, о Никола, которого месье Жак видел то ли в конце февраля, то ли даже в начале марта. Никола шутил, кажется, даже хохотал…
Потом взрыв неукротимой энергии сменялся у него депрессией и тогда все раздражало его – и морской ветерок (о, эти ненавистные порывы ветра!), и плеск волны, и сияние солнца… Ну да, раздражал свет, средиземноморский свет, проникавший «в его дыру», в его мастерскую, точно шарик пинг-понга. Все бывало тогда не по нем…
«Чего же вы ждете? – горько спрашивал он в письме к подруге Жанны, супруге супрефекта мадам Грийе, – Нехватает гордости, не хватает самолюбия, не хватает решимости в сердце, чтобы дойти до предела этого ада…»
Другой подруге Жанны, художнице Герте Осман Никола писал еще откровеннее и подробнее. Начинал письмо с высокомерных советов мастера о ритме работы (совсем недавно я прочел в подписи под выставленным на сайте рисунком Герты, что она «ученица Никола де Сталя»), а кончал вполне жалобно:
«Нелегко все это, Герта, нелегко заново начинать жизнь вот так одному перед морем».
И море, и ветер, и солнце словно нарочно терзали его душу.
В публикации его писем той поры издателями вымараны какие-то слишком интимные жалобы, но понятно, что жалобы содержались чуть не во всех письмах.
В Париже состоянием Никола де Сталя были озабочены его друзья – сотрудники Пьер Лекюир и Жак Дюбур. Одно из писем
