Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
В общем — зажили. Хорошо, просто чудесно зажили.
Леню сразу же, прямо среди года, определили в школу. В противоположность его московским родным, я совсем не слежу за тем, как он делает уроки. Времени не хватает, а главное — вижу, что ему это не нужно, он отлично справляется сам — сплошные пятерки.
Приближается день Ваниного рождения, и мы решаем подготовить к этому дню что-нибудь интересное, смешное. Выбрали небольшую сцену из «Онегина» — бал у Лариных и разучили с мамой: Ваня — партию Ольги, Вера — Онегина, я — Ленского. А в день именин Ваня привез из театра три соответствующих костюма. Великолепно выглядел он в белом бальном платье с большим декольте, с белокурыми локонами, с веером в руках, которым он кокетливо обмахивался. А мы с Верочкой — во фраках, у нее — еще и лорнет.
«Ужель я заслужил от вас насмешку эту? Ах, Ольга, как жестоки вы со мной!» — звучит мое лирико-драматическое сопрано. «Не понимаю, в чем виновата я»,— доносится в ответ застенчивый баритон Вани.
Сцена — в одной комнате, а гости-зрители — в другой. Сбоку сцены стоит невидимая зрителям фисгармония, и мама, сидя за ней, аккомпанирует нам.
Что тут делается со зрителями — трудно передать. Ведущий тенор оперы Матвеев прямо-таки плачет от смеха. Даже сдержанная Наталья Феликсовна хохочет вовсю. А уж Леня как закатывается...
...Но, к сожалению, далеко не все в нашей жизни проходит так гладко и весело, как этот расчудесный вечер. Как-то, уже весной, приходит к нам Ленина учительница, она же классный руководитель, и сообщает, что Леня уже пять дней не был в школе. Думая, что он болен, пришла навестить, а тут мальчика нет дома. Мы все поражены и растеряны. Когда учительница ушла, Ваня говорит нам с мамой: «Я сам поговорю с Леней, а вы не вмешивайтесь. Похоже, что он попал в дурную компанию».
Только появился Леня, Ваня увел его к себе, долго разговаривал, потом сообщил нам, что Леню прибрали к рукам какие-то чуть ли не взрослые парни, велели стеречь голубей и никому ничего не рассказывать, а то плохо будет.
«Завтра же пойдем вместе к этим парням, я поговорю с ними по-своему»,— заявил Ваня.
Леня перепугался, но кончилось все благополучно, Ваня припугнул парней милицией, и они оставили сына в покое.
Я работаю, сколько хватит сил и времени. Полный рабочий день в Доме народного творчества. Три раза в неделю прямо оттуда, где-то в столовой что-то перехватив, отправляюсь в горный институт. Домой попадаю не раньше девяти, а вот когда дело подходит к ежегодному зимнему смотру вузовской самодеятельности, тут уже заниматься приходится каждый вечер до одиннадцати, до двенадцати ночи.
Короче говоря, дома я почти не бываю, сына вижу урывками. Приготовление обеда, кормежка Лени в основном лежит на маме. Я очень прошу ее кормить своего внука получше — мальчик он крупный, да и возраст такой, что только давай.
Однажды Верочка ведет меня на кухню и показывает висящий за плитой белый мешочек. В нем — сухари: Верочка складывает туда остатки хлеба, и рядом с плитой этот хлеб сохнет прямо в мешочке.
«Должна сказать вам, Ира, что последнее время сухарей становится все меньше,— участливо смотрит на меня Верочка,— только не подумайте, что мне жаль их, нет, мне жаль Леню, мальчик явно недоедает...»
Больно сжалось сердце. Тут же я пошла к маме: «Что ты делаешь, ведь Леня голодный, его надо кормить лучше».
Мама смотрит на меня и виновато, и укоризненно. Нижняя губа ее жалко вздрагивает. Молчит.
А из Москвы частенько приходят письма. Я не заглядываю в них, но догадываюсь, что Леню зовут обратно, заманивают разными соблазнами. Раза два за зиму прислали посылочки с шоколадом, еще с чем-то. Я ни к чему этому не прикасаюсь и ни о чем Леню не спрашиваю, но мучит меня все это ужасно.
Наконец получаю и я письмо от Марии Владимировны, старшей сестры Иосифа. Письмо резкое, грубое, угрожающее. Пишет, что я не имела права забирать к себе Леню, что отец оставил его Еве и ее семье. «Мы — коммунисты и сумеем правильно воспитать мальчика, а вы — репрессированные, контрреволюция, и ваша выжившая из ума старуха-мать наверняка таскает Леню по церквам и забивает ребенку голову вредным мракобесием. Отдайте нам Леню по доброй воле, иначе востребуем по суду».
Меня насквозь прохватывает ледяным холодом. Полузабытый страх подпирает к горлу. Что делать?
С кем только я не советуюсь, мучительно боясь, что эти родственники и в самом деле передадут дело в суд, а я ведь такая бесправная — где искать защиты, на кого опереться? Одни говорят, чтобы я не опасалась, что моего ребенка никто не может отнять у меня, другие — что все будет зависеть от Лени, если он скажет на суде, что хочет жить с московскими родственниками, суд так и постановит. А тут еще, оказывается, Леня голодный ходит — таскает у Верочки сухари.
Как-то приехала я домой в обед — выдалось свободное время. После супа мама ставит передо мной второе — солидный кусок мяса с вермишелью. Ем, конечно, с аппетитом, когда поднимаю глаза от тарелки и вижу: Леня стоит около меня и смотрит, словно голодный волчонок, как я ем мясо, даже губы облизывает.
«Ты есть хочешь, Ленечка? — хватаю вилку, сую ему.— Давай есть вместе!»
Он поспешно вонзает вилку в кусок мяса. «Она не давала мне мяса, только вермишель».
Когда Леня уходит, я снова, едва сдерживая слезы, укоряю маму. А она в ответ: «Ты — кормилец семьи, ты должна есть лучше, а мяса было мало».— «Но он ведь растет, ему нужно хорошо питаться!» — взываю я в который раз, но в мамином лице не вижу сочувствия, понимания.
Леня начинает смотреть на нее волчонком. Боже мой, я так была уверена, что моя добрая мама будет не просто любить, а прямо-таки обожать своего внука, к которому с такой нежностью относилась в дни его раннего детства. И вообще мама делается какая-то странная: свою шерстяную коричневую кофту, когда та начала рваться, латает ярко-зелеными заплатками. Вид ужасный. Вера нашла у себя подходящие лоскуты, хочет переменить нашитые мамой, но та — ни за что, она даже вроде бы гордится заметными издали латками.
Купила я ей как-то в городе славные туфли. Пришла домой счастливая: «Вот, мамочка, носи на здоровье». А
