Ричард Колье - Дуче! Взлет и падение Бенито Муссолини

Именно это опасение и побудило людей генерала Харстера прочесать всю северную часть Италии в поисках Эдды. К его удивлению Муссолини не знал, где она скрывается, но заявил:

— Кто тронет мою дочь, тронет меня лично. Перед высоким, кареглазым и в очках священником стояла нелегкая задача. Первое, что он сделал, он направился в Рим, чтобы получить от Доменико Тардини, госсекретаря Ватикана, рекомендацию к папскому нунцию в Берне. По возвращении на озеро Гарда 5 февраля его, однако, ожидал удар. Не отказывавшийся в свое время от женщин, постаревший Муссолини вспомнил народную притчу: «Если ты молод, отдай свое тело дьяволу, но если ты стар, отдай свои кости Богу». Во время их второй встречи, изображая из себя рьяного католика, он заявил, что хотел бы умереть так же, как умер Чиано. И Панчино оказался перед проблемой: если Муссолини намерен исповедаться, то что делать ему, тридцатишестилетнему сельскому священнику?

По прошествии нескольких недель его проблемы разрослись. Во-первых, ему не удалось пересечь границу со Швейцарией, и он был вынужден возвратиться в Рим, чтобы попросить Папу Пия XII вмешаться. Таким образом, до 4 марта ему не удалось попасть в Берн. После этого прошло еще три недели, пока он не отыскал Эдду в одной из клиник в Ингенболе.

Встреча их оказалась душераздирающей. Перед священником оказалась женщина с сильно расстроенным здоровьем, постоянно опасавшаяся, что дневники Чиано могут попасть в руки эсэсовских агентов. При упоминании о ее отце она замкнулась.

— Передай ему, что у него есть только две возможности реабилитироваться в моих глазах — бежать или наложить на себя руки, — решительно заявила она Панчино.

Через три дня Муссолини услышал переданные ему ее слова с ужасом и отчаянием. Целых девяносто минут он дотошно расспрашивал священника о дочери, а на следующий день снова вызвал его к себе.

Как дон Джиусто и предполагал с надеждой и опасением одновременно, диктатор прямо затронул этот вопрос. В своем выступлении в палате общин Уинстон Черчилль открыто сказал, что новое появление Муссолини на первой странице истории нежелательно, поскольку его руки обагрены кровью Чиано.

— Отец Панчино, вы знаете, что это неправда, — обратился дуче к священнику, — но многие так именно и думают. Из утверждения Черчилля следует, что я останусь в истории только как убийца своего зятя. — Он замолчал, подыскивая слова. Затем выпалил: — Послушайте, отец, я испытываю огромное желание, чтобы душа моя обрела покой… Прошу вас замолвить за меня словечко перед Богом.

Панчино растерялся. Он никогда не считал Муссолини дурным человеком, но рано или поздно любой священник должен столкнуться с фатальным чувством убежденности в неполноценности какого-либо человека.

— По существу, у него была добрая душа, — скажет Панчино позже, — но он был очень застенчив и не осмеливался открыто показать свою гуманность.

Вот и тогда он стыдливо признался:

— Если бы моя мать была жива, молился я бы постоянно… Но что скажут люди, если я теперь пойду в церковь?

Священник должен был, однако, оспорить это утверждение. Ведь Муссолини хотел видеть в нем своего духовного отца.

Глубоко взволнованный, он вновь выехал в Швейцарию — чтобы вручить Эдде последнее послание ее отца и помочь обеспечить сохранность дневников Чиано, поместив их в Бернский кредитный банк. Немцы по поручению генерала Харстера предложили ему сто миллионов лир, если ему удастся их украсть. 18-го, а потом и 28 апреля у него были долгие разговоры с Муссолини, в которых он умолял его найти другого духовника.

— Я — не та личность, которая должна быть вашим духовным отцом, — пытался он убедить дуче.

Но Муссолини был с ним не согласен. Тогда дон Джиусто решил: если он будет рядом с ним, хотя ничего собой и не представляя, то, может быть, сможет хоть в чем-то помочь.

Однако 1 июля прогремел гром с ясного неба. Теоретически священник может отпустить грехи любому человеку, но Панчино не имел права осуществить таинство вне пределов своей юрисдикции без специального разрешения Папы. Это ему втолковал нунций. В ту солнечную июльскую субботу в своем дворце, выходящем окнами на бернскую улицу Тунштрассе, нунций Филиппо Бернардини вручил ему личное послание его святейшества Папы Пия XII. В нем говорилось:

— Несомненно, вы имеет право выслушать исповедь Муссолини и отпустить ему все грехи.

Панчино был поражен как ударом молнии. Возвратившись на озеро Гарда, он, однако, нашел Муссолини пребывающем в нерешительности. Довольно быстро священнику удалось установить, что беспокоило дуче — его семилетняя любовь и вместе с тем ненависть к Адольфу Гитлеру и Третьему рейху.

Муссолини, который так восхищался прежде силой фюрера, теперь приходилось только тяжело вздыхать. Сначала немцы прибрали к рукам территорию страны вместе с его жильем, затем приставили к нему тридцать эсэсовцев для охраны, которые не спускали с него глаз день и ночь. На площади в два квадратных километра вокруг его резиденции располагались 700 зенитчиков. Даже Кларетта попала на озеро благодаря эсэсовскому генералу Карлу Вольфу, который потребовал от нее докладов о дуче. Но и без того у Вольфа были повсюду свои глаза и уши. Все телефонные разговоры Муссолини, включая звонки к Кларетте, прослушивались и записывались. Предписания и распоряжения дуче не выходили за пределы так называемой «зоны Ц», установленной немцами. Для большей эффективности его министров поселили в Падуе и Кремоне.

Его врачом, по распоряжению Гитлера, теперь был немец — капитан Георг Цахариас, который лечил его язву и блокировал желчный проток витаминными уколами и гормонными препаратами, сократив потребление молока. Несмотря на переживания и расстройства, дуче стал поправляться, набрав вес более семидесяти килограммов.

У него были две линии городской телефонной связи, но меньше власти, чем даже у мэра Сало.

— Меня называют Бенито Квислингом, — с некоторым озлоблением сказал он журналисту Карло Силвестри, — но они правы. Какая у меня реальная власть?

Цена его унижения росла очень быстро: с декабря 1943 года Республика Сало должна была платить рейху «протекционистские деньги» в размере десяти миллиардов лир ежемесячно.

Иногда им овладевали сарказм и горечь.

— Если бы это не прозвучало богохульно, — заявил он однажды, — то я бы крикнул: «Боже, сгнои Гитлера и этого хорька Рана».

И порою нападала хандра. Однажды, выпуская на свободу ласточку, случайно залетевшую в его комнату, он произнес со слезами:

— Если бы я мог улететь вместе с ней…