Романески - Ален Роб-Грийе
В таком случае, вполне вероятно, что мертвый солдат и есть тот неуловимый капрал Симон, а эта девушка — арестантка, которую ему было поручено сопровождать. Но, однако же, по сведениям, полученным в деревне В., юная ведьма, подозреваемая в шпионаже, была одета в кожаную куртку и очень узкие мужские брюки; таким образом, очень трудно себе представить, как она могла засунуть под них такую длинную и широкую рубашку. В надежде получить кое-какие разъяснения по поводу представшего моим глазам зрелища я поворачиваюсь к выглядящему совсем не воинственно немецкому кавалеристу, не сдвинувшемуся с места ни на дюйм и, кажется, даже не шелохнувшемуся в седле. Я, кстати, совершенно его не опасался, потому что мне в голову ни на мгновение не закралось подозрение, что он сам мог совершить это двойное убийство.
И тогда я замечаю, что нас с ним разделяет некая преграда, на которую я прежде не обращал внимания, хотя сия деталь пейзажа, когда я прибыл на место событий, и находилась в центре всего живописного полотна: именно перед этой преградой и застыл как вкопанный мой конь; то был чистый и прозрачный ручеек, что-то тихо-тихо нашептывающий, который течет посредине долинки, а затем среди больших округлых камней-валунов образует нечто вроде крохотного естественного водоемчика, размером с большую ванну. Вероятно, в мирное время в нем стирали белье лесорубы, разбившие где-то в окрестностях лагерь и жившие там с семьями.
Так как я чуть тронул поводья, мой конь заплясал на месте, готовясь перешагнуть через ручей, и я слышу, как низкий голос всадника в черном мундире отчетливо и медленно, словно скандируя, несколько раз, как бы в задумчивой печали и мрачном сосредоточении произносит: «Неглубокий ручей оклеветал меня, и смерть…» — и в этой очень приблизительной цитате я, однако, тотчас узнаю строку из знаменитого стихотворения Стефана Малларме. Вспомнив про нашу церемонию представления друг другу, слишком уж торжественную, я спрашиваю:
— Лейтенант, а не доводитесь ли вы правнуком или внучатым племянником французскому поэту Шамиссо?
— К вашим услугам, капитан, — говорит он несколько напыщенно, — это дед моего деда. Но Боже вас упаси называть его французом, ведь он был немцем!
— А об этих повергающих в глубокую печаль и терзающих своим видом сердце телах, вам, лейтенант, известно хоть что-нибудь?
— Да, капитан, — отвечает он тоном служаки, отдающего рапорт о выполненном задании вышестоящему лицу. — С вершины вон того холма я наблюдал начальную сцену драмы. Всадник, видимо, сброшенный с седла, полз по траве, причем передвигаться ему было явно трудно и больно, настолько, что я тотчас подумал, что держаться на ногах ему мешает либо вывих, либо сильнейшее растяжение связок, либо даже перелом ноги. Юная дама в белой рубашке — да простит мне Господь, я сначала подумал было, что она голая, — резвилась в водоеме и делала вид, что хочет поплавать, хотя плавать там негде. Она что-то напевала, смеялась, нет, вернее, издевалась над своим далеко не здоровым и «не способным», по ее выражению, спутником, в ответ не произносившим ни слова. Затем она вышла из этой природной ванны, вода с нее текла ручьями, и выглядела она, если позволите так выразиться, чудесно, да, она была восхитительна, удивительна, великолепна, это было нечто сказочное, сверхъестественное… и бросилась бежать к скалам на опушке леса. Капрал, приподнявшись на локте, закричал: «Кармина, вернись! Кармина!» Она обернулась и вновь осыпала его презрительными насмешками, и по ее виду было ясно, что она весьма решительно настроена на побег. Тогда капрал выхватил положенный ему по уставу пистолет, взвел курок и крикнул, грозя нацеленным на нее оружием: «Вернитесь, или я прострелю вам ноги!» Однако он не стал стрелять, а сделал еще одну попытку подняться, чтобы преследовать девушку, но попытка оказалась неудачной, такую сильную боль причиняла ему поврежденная нога. А девушка в это время отбежала еще на несколько шагов, затем вдруг круто развернулась к нему лицом и как-то странно завопила, почти завыла: «Стреляй, бессильный!» И он выстрелил всего один раз и попал чуть выше того места, в которое, вероятно, метил. Она упала, обливаясь кровью. Увидев, что доползти до нее он не может, солдат кое-как, с большим трудом приподнялся в траве и встал на колени. Он схватился руками за голову и трижды очень громко и отчетливо произнес: «Сжалься, Господи!» А затем он покончил с собой… Да обретет на небесах мир и покой его несчастная душа…
Поразмыслив в течение нескольких минут над всем, что я услышал, я спросил:
— А почему вы не вмешались?
— Клянусь честью, капитан, я не мог сражаться с лежачим!
— А на каком расстоянии вы находились, если все так хорошо рассмотрели и все так хорошо расслышали?
— Я находился вон там, на том пригорке. А к тому же они оба говорили очень громко, как в театре.
— Значит, вы не прятались и стояли совершенно открыто… И никто из них вас не заметил?
— Раненый солдат смотрел совсем в другую сторону.
— Итак, выходит, девушка стояла к вам лицом?
— Да. И это на самом деле очень странно. Она вела себя так, будто я был прозрачен, невидим. Кстати, говорят, что актеры, находясь на сцене, не видят сидящей в зале публики… или, возможно, взгляд ее глаз был постоянно обращен к земле, где лежал ее будущий убийца. А может быть, если она меня все же видела, она надеялась, что я вот-вот приду ей на помощь и помогу бежать, потому что я сражаюсь на стороне противника…
— Но вы этого не сделали.
— Похищение юных девушек, почти девочек-подростков, не входит в круг обязанностей боевого офицера, принимающего участие в военной кампании! — воскликнул оскорбленный в лучших чувствах белокурый ангел.
Я стал свидетелем столь странных, поразительных событий, что рассказ этот, несмотря на явные пробелы, несмотря даже на то, что кое в чем я позволил себе усомниться, все же показался мне относительно правдоподобным. Кстати, рассказ об этой кровавой драме выглядел в моих глазах гораздо более правдоподобным, чем сам факт присутствия этого красивого улана, говорящего на двух языках, столь глубоко в нашем тылу, так
