Романески - Ален Роб-Грийе
— Лейтенант Фридрих Шамиссо фон Бонкур, а по-французски Фредерик Шамиссо де Бонкур.
В ответ на столь изысканную вежливость, однако с небольшой задержкой, и даже с довольно заметной задержкой, длительность которой все же трудно оценить в том состоянии остолбенения и оцепенения, в какое повергла меня представшая моим глазам сцена, я слышу, как мои собственные слова вспарывают, разрывают, пронзают вновь воцарившуюся и ставшую еще более гнетущей тишину, словно бы все, что со мной происходит, на самом деле не явь, а сон (а поднес ли я к виску, как того требует устав, мою одеревеневшую правую руку?):
— Капитан Анри де Коринт.
Взгляд ангела-блондина обращается куда-то вправо (то есть для меня к левому краю полотна), словно он желает привлечь мое внимание к чему-то очень важному, быть может, даже указать на ключ к разрешению всей этой загадки, ключ к раскрытию этой тайны. Я тоже обращаю взор в ту сторону…
Вместо желанной разгадки там меня ожидает, напротив, новая загадка: на короткой жесткой траве лежит на спине девушка, тоже, по всей видимости, мертвая, она лежит метрах в двадцати от трупа мужчины в непринужденной позе случайно заснувшей в лесу или заколдованной красавицы.
Девушка одета — если я осмелюсь назвать это одеждой — в длинное белое платье, сшитое из такой тонкой, из такой легкой, почти невесомой и неощутимой ткани, что его в это время года и платьем-то назвать нельзя, а можно принять лишь за ночную рубашку, и эти-то легкие одежды сделались еще более прозрачными оттого, что они сверху донизу пропитаны струящейся по телу водой; из-за явного отсутствия под платьем малейших признаков белья ткань бесстыдно липнет к телу, образуя одну складку на вытянутой прямой ноге, еще одну на согнутой в колене другой ноге, плотно облегает раздвинутые и разведенные в стороны ляжки, обтянутые нескромным саваном, точно так же, как и живот, и крутые, округлые бедра, что так и призывают мужскую руку, и чрезвычайно тонкую талию над плоским животом со втянутым пупком, и нежные и твердые груди с коричневато-розоватыми ореолами вокруг сосков (как я любил их, о Анжелика!), и наконец подчеркивает очарование всего чуть выгнутого дугой тела, изогнутого в сладострастной истоме, как можно было бы подумать при других обстоятельствах при виде всех этих выставленных напоказ и предлагающих себя прелестей, увы, отныне выставленных напоказ совершенно напрасно.
И точно так же как тело девушки скорее наводит на мысли о радостях плотской любви, чем на мысли о предсмертных муках, кстати, не оставивших ни малейших следов на всем ее облике, точно так же и ее личико, поразительно нежное, с широко раскрытыми глазами и чуть приоткрытыми губками, личико, утопающее в копне густых, пышных полураспущенных волос, где на влажных мягких черных кудрях еще вспыхивают и перемещаются с места на место под действием бледных солнечных лучей рыжеватые отблески, и оно заставляет прежде всего подумать о радостях любви, а не о предсмертной тоске и страшных муках.
Однако на теле девушки тоже зияет свежая рана (дыра зияет и на рубашке), чуть повыше паха слева, как раз рядом с крохотным темным, поросшим нежным пушком треугольником, подчеркнутым влажным муслином (насквозь промокшим, пропитанным влагой и т. д., короче говоря, все понятно); кровь из раны окрашивает в ярко-алый цвет бедро и пах, а затем, смешавшись с водой на округлости живота и на ногах до колен, она приобретает все оттенки розового цвета, от яркого до самого бледного, еле заметного. Рана, должно быть, глубока, и при ее нанесении явно была задета крупная артерия, и кровь, видимо, била из раны фонтаном, а затем очень быстро последовала смерть, так быстро, что я задаюсь вопросом, правдоподобна ли столь скорая смерть, по здравому-то размышлению.
Запутавшись в бесконечной вязи моей болтовни, изобилующей преступно-навязчивыми прилагательными, я все же медленно, не отдавая себе в том отчета, приблизился к девушке; или, может быть, мой верный конь, бесшумно ступая по земле, сам, без единого, даже самого легкого прикосновения стремян к его бокам, угадал, в каком направлении следует двигаться, почувствовав, как я бессознательно чуть отпустил один повод, вот он и пошел туда, медленно-медленно перебирая ногами и беззвучно скользя по мягкому мху. Как бы то ни было, я сейчас нахожусь рядом с такой недоступной, непостижимой, такой обольстительной и пленительной жертвой, я смотрю на нее сверху вниз и могу в свое удовольствие созерцать мельчайшие, самые тайные части ее тела, открытые моему всепроникающему взору, начиная от ее босых маленьких ножек…
И внезапно в моей голове возникает целый рой воспоминаний: это личико чернокудрой ундины, это слишком легкое, не по сезону легкое и тонкое, практически летнее белое платье, эти крохотные изящные ножки городской барышни, быть может, даже из благородного семейства, мне вроде бы знакомы. Совсем недавно, как мне кажется… (но когда? и где? и при каких обстоятельствах?), я уже видел эту юную девушку, почти подростка, я говорил с ней, я прижимал ее к себе… Я делаю невероятное усилие над собой, пытаясь оживить мою память или возродить к жизни смутные ощущения, сделав их более четкими… Но мимолетное видение исчезает столь же внезапно, как и появилось. Нет, я прежде не встречал это создание из грез и сновидений, эту несчастную лесную нимфу. Без всяких сомнений, речь идет о незнакомке. Нет, я ее не знаю.
Девушка, умирая, при последнем дыхании, подняла руки кверху, к шее, и левая рука, согнутая в локте, лежит так, что ее длинные и тонкие пальцы арфистки словно отдыхают на густой волне рассыпавшихся по земле волос, а правая рука, почти прямая, вытянута вбок и лежит раскрытой
