Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин

Трапезничаем на скорую руку, потом она снова ходит по комнатам. Ее внимание привлекают полки, заставленные томами. Они возвышаются до потолка, они повсюду, и я догадываюсь, что Ниночке просто досадно видеть, как нерасчетливо я использую такую щедрую кубатуру.

Она вздыхает:

– Пылищи, должно быть…

И тут же спрашивает с сомнением:

– Неужели вы это все прочтете?

– Больше того, уже прочел.

– Не может быть. Когда вы успели?

– Пока ты учила наизусть один поэтический шедевр.

Зубастые глазки округляются:

– Какой шедевр?

– А ты припомни. Ты постоянно его мурлычешь.

– А я забыла.

– Ну, полно, полно. «Нежный запах тубероз навевает сладость грез». Такие стихи не забывают.

Ниночка сразу не может решить – обидеться или расхохотаться. Решает, что мелодичный горошек, которым она потчует зрителей, будет наилучшей реакцией. Этот серебряный хохоток входит в ее арсенал по праву – публика на него отзывается. Потом она надувает губки. Вздыхает:

– Всегда надо мной смеетесь.

– Мне не до смеха, моя дорогая. Узнал твою тайну. Ты – каторжанка.

На всякий случай она пугается:

– Почему так считаете?

– Вырваны ноздри. Уверен, что, ежели приглядеться, на плече твоем обнаружится лилия. Или еще какое клеймо.

Она с облегчением рассыпает новую пригоршню горошка.

– Я ничего от вас не прячу. Я вся открыта.

– Открыт лишь пупок. Кстати, не только для меня. Послание городу и миру. Так говорили в Древнем Риме. Пупок, адресованный человечеству.

Она прижимается ко мне и шепчет:

– Тайна совсем другая.

– Еще одна?

– Вообще одна. Хочу после спектакля вернуться. Вместе поужинать и позавтракать.

Дева форсирует события. Так я и думал – она уверена, что потерявший голову Ворохов, прощаясь с надоевшей женой, готовил посадочную площадку для трогательной лебединой песни. С лебяжьей шейкой, лебяжьей грудкой. Самое время ей объяснить: теряют голову в ранней юности или, наоборот, в поздней старости. Я еще недостаточно дряхл для гётевской мариенбадской элегии, она же – в свой черед – и постарше, да и поопытнее Ульрики.

– Ты думаешь не о том, – говорю я. – Зритель уже застыл в ожидании. Беги. Поработай. Во славу искусства.

Она задета. Негромко спрашивает:

– Вы думаете, я не смогу?

– Навряд ли. Вы клиповое племя. Младое, но такое знакомое. Неразвиты, необразованны, плоски. Черт знает из какой вы пробирки.

Она растерялась. Мне даже жаль ее. Но я не имею права на жалость. Ольге я указал ее место. Тебе я его укажу тем более. У каждой Ниночки на уме одно: приручить крупного зверя. Тогда она будет вся в шоколаде. Но что противней ручного тигра? Просто разросшийся рыжий кот.

И я говорю:

– А чем ты лучше?

Она пытается не зареветь. Чуть слышно бормочет:

– Тем, что люблю вас.

Я усмехаюсь:

– Свежая реплика. Произносится в каждой грошовой пьеске независимо от ее жанра. Милая, мы с тобой каскадеры. Ежевечерне сигаем в костер. Такая опасная работенка. Требующая огнеупорности.

Не может понять, как ей быть, что сказать. Спрашивает:

– И я не нужна вам?

– Зачем ты мне? Да и я – тебе? Сама подумай: ну что у нас общего?

Я слышу, как гулко хлопает дверь и как стучат каблучки по лестнице. В час добрый. Утешится. С кем-то другим ей будет оранжево и лилово. Не раз испытает желанный драйв. С другим. С меня этой пьесы довольно. Она и так оказалась затянутой. Будто ее накропал Полторак, изменивший своей генеральной теме. Бездарно оттягивал кульминацию. Но всякий спектакль тем и хорош, что все-таки однажды кончается.

Тошнит. И хочется убежать. Куда-нибудь в далекое прошлое. В какую-нибудь другую страну. Хотя бы в девятнадцатый век, в австро-венгерскую монархию с еще молодым Францем Иосифом. Дайте же мне полночный бой святого Стефана на майском Пратере, марш Радецкого и катитесь подальше. Простите эту минуту слабости.

Ну вот и один. Как крест в степи. Один. Без жены, без подружки, без сына. Без друга. Наконец-то свободен. Свободен, как Мартин Лютер Кинг. Естественное пребывание в мире такого господина, как я. Свободен. Сам по себе. Один. Совсем один в Валентинов день.

26

Юпитер. Внутренний монолог (Дневник роли)

Самая пошлая из легенд – это, безусловно, легенда о просвещенном абсолютизме. Абсолютизм не просит эпитетов, он абсолютней определений. Если в Европе такой маскарад был необходим населению, чтобы оно сохраняло лицо, то в России он бы вызвал вначале недоумение, дальше – смех, а в заключение – катастрофу. Тоска по воле, которая будто бы веками тлеет в народной душе, – это тоска по кровавой гульбе, по оглушенности, по поджогу, который бы спалил белый свет, не исключая и поджигателя.

Гении революционного дела это хорошо понимали. Я долго хранил архивы Нечаева – он отличался отвагой ума, смелостью все до конца додумать, готовностью принимать решение и, осуществляя его, не замирать на полдороге. Он знал, что для человека действия морализирование преступней, чем отказ от всяких ограничителей. Он сделал только одну ошибку: родился на четверть века раньше, чем следовало ему родиться.

Бегство от жизни не бегство к свободе, скорей – от нее, в этом все дело. Однажды приходит час отрезвленья – инстинкт подсказывает толпе: в своем мятежном самосожжении она оказывается у пропасти. И в этот час тоска по разгулу перерастает в тоску по спасителю, способному на абсолютную власть. Поэтому сознание множества значительно легче дисциплинировать, чем персональное сознание. Ибо у одного человека сто тысяч голов. У стотысячной массы – одна голова. В этом все дело. Она воспринимает реальность проще и легче, гибель ста тысяч вызывает не столь драматический отклик, как гибель одного человека – ведь на миру и смерть красна.

Смерти вообще придается самодовлеющее значение. Гораздо весомей угроза смерти. Даже и слабое воображение не в силах выдержать ожидания. Мысленно вынося приговор, не нужно спешить его исполнить. Отсрочка почти всегда полезна. Она увеличивает его тяжесть и расширяет поле маневра.

Случается: время физической смерти и смерти гражданской не совпадают. Когда пришел срок расстаться с Михоэлсом, его погребли с превеликим почетом. Только четыре года спустя была обнародована оценка его личности и его деятельности.

Однако еще задолго до этого, к исходу сорок девятого года, самые глупые оптимисты, которым даже история Зощенки и Ахматовой виделась эпизодом, поняли, что они ошиблись. Их ожидали студеные годы.

Беда этих скорбных умом людей, претендовавших на роль творцов, учителей, выразителей чувств, была очевидна – так