Дэвид Шилдс - Сэлинджер

И каков выход из этой ситуации? Есть ли альтернатива самоубийству твоего нынешнего я?[372] Будешь ли ты обречен навек, в лучшем случае, бродить чужестранцем по саду, где растут одни эмалированные горшки и подкладные судна и где царит безглазый слепой деревянный идол – манекен, облаченный в дешевый грыжевый бандаж? Мысль продлится лишь несколько секунд. Но в эти несколько секунд приходит понимание, выходящее за рамки обыденного опыта, момент истинного мистицизма: плотная особа меняет бандаж на деревянном манекене, выставленном в витрине. Эта тетка, конечно же, Толстая Тетя. Она, дружище, сам Христос[373]. Увидев тебя, она падает (ей за тридцать, и она дородна, но это к делу не относится), но тут солнце летит прямо тебе в нос со скоростью девяноста трех миллионов миль в секунду. Ослепленный, страшно перепуганный, ты упираешься руками в стекло витрины, чтобы не упасть. Озарение длится недолго, не более нескольких секунд, но когда к тебе возвращается зрение, женщины в витрине уже нет, а в витрине расстилается только изысканный, сверкающий эмалью цветник санитарных принадлежностей.

Что произошло? Ты летал или был уничтожен и забыт? Разумеется, случилось и то, и другое, и снова ребенок разрешит этот коан.

Хотя в нынешнем воплощении тебе всего десять лет[374], ты напоминаешь себе о том, что надо найти отцовские бирки и носить их всегда, когда это возможно, – «тебя это не убьет, а ему понравится». По-твоему, жизнь – это дареный конь. Тебе интересно, почему люди считают, что быть эмоциональным так важно. Твои мать и отец не считают человека человеком, если он не поглощен размышлениями о чем-то очень печальном, или раздражающем, или несправедливом. Твой отец и тебя не считает человеком. Если у тебя и есть эмоции, ты не помнишь, давал ли ты им когда-либо выход. Тебе непонятно, какая от эмоций польза. Ты любишь Бога, но любишь его без всякой сентиментальности. Ты любишь своих родителей, но лишь в том смысле, что остро чувствуешь привязанность к ним. В одном из прежних воплощений ты был индусом, неплохо развивавшемся в духовном отношении. Отец видит в тебе какого-то урода из-за того, что ты медитируешь. А мать беспокоится о твоем здоровье из-за того, что ты все время думаешь о Боге. Ты считаешь, что глупо бояться смерти – ведь ты просто бросаешь это тело ко всем шутам. Господи, все это проделывали тыщу раз. Ты знаешь, что примерно через пять минут у тебя будет урок плаванья, что твоя сестренка Пуппи столкнет тебя в пустой бассейн, ты размозжишь себе голову и умрешь.

Посттравматический синдром – с его бесконечными вспышками воспоминаний – это форма перерождения, перевоплощения, не так ли? Маленькая девочка уже не воплощение искупления: Пуппи толкает тебя на смерть, которую ты охотно принимаешь, поскольку нашел в Веданте источник утешения – миф о перерождении. Никакого страдания – и можно надеяться на новую жизнь. Точно так же, как ты вынудил твою первую жену стать свидетельницей твоего самоубийства, теперь ты травмируешь Пуппи, наказывая ее за то, что она – человек. Она будет всю свою жизнь снова и снова переживать твою смерть. Твои гениальные, героические самоубийства или почти самоубийства во всех твоих перерождениях – это пацифистские выступления протеста против мировой войны.

Проникновение в рану тебе важнее мира, который нанес рану. «Ты пребываешь в этом мире, но ты не от него. Теперь ты свободен для того, чтобы быть с теми, кого любишь, и неважно, кто эти люди – религиозные деятели, исторические фигуры, личные друзья или вымышленные персонажи»[375].

Разговор с Сэлинджером – 6

Пэт Йорк: В 1966 году меня пригласили снимать актеров Марлона Брандо и Роберта Форстера, игравших в киноверсии романа Карсон Маккаллерс «Отражения в золотом глазу». Это были ночные съемки, начинавшиеся в сумерках и заканчивавшиеся на рассвете. Съемки проводили на военной базе Митчелл на Лонг-Айленде…

Как это обычно бывает на киносъемках, возникали паузы, необходимые для смены декораций. Во время одного из таких перерывов ко мне подошел представительный мужчина в возрасте и начал разговор. Он все время говорил о том, что ему понравился мой голос, и задавал много вопросов на разные темы, интересовался моими симпатиями и антипатиями. Задать вопросы о нем самом было невозможно, поскольку он говорил безостановочно и продолжал рассказывать о том, как ему нравится мой голос. Я поблагодарила его, но не могла понять его одержимость особенностями моего голоса.

Наконец, он заметил, что не может поверить в то, что у меня нет ни малейшего акцента, и спросил, из какой части Италии я приехала. Я ответила, что я американка, родившаяся на Ямайке, учившаяся во французской школе в Англии, а также в Германии, и завершившая образование в США.

Казалось, он был ошеломлен. Он сказал, что расспрашивал обо мне разных людей, и, по меньшей мере, трое из них сообщили ему, что я – итальянка. Мы оба посмеялись над этим, и я представилась ему, после чего он назвал свое имя: Дж. Д. Сэлинджер.

Я знала, что Сэлинджер стал затворником, и примирить этот факт с человеком, с которым я так непринужденно разговаривала, я не могла. Я сказала ему, что мне очень нравится его книга «Над пропастью во ржи» и что мой сын-подросток Рик только что прочитал эту книгу и ни о чем другом не может говорить. Сэлинджер сказал, что хотел бы установить контакт с Риком и спросил его имя и адрес…

Сэлинджер переписывался с моим сыном. Через несколько лет, когда Рик учился в Париже, я как-то вечером пообедала с ним. Сын был одинок и несчастен. Его квартиру ограбили и в числе прочего украли чемодан, в котором он хранил все письма Сэлинджера. Сына не слишком расстроила потеря многих других вещей, но смириться с тем, что украли письма его идола, он не мог[376].

Часть вторая

Гархастья

Обязанности домохозяина

Глава 13

Его долгая темная ночь

Корниш, Нью-Гэмпшир; Нью-Йорк, 1953–1960

С конца 40-х годов Сэлинджер все более уходит в восточную философию и религию, особенно Веданту. Посещая нью-йоркский Центр Рамакришны-Вивекананды, уединяясь в отдаленных сельских районах штата Нью-Йорк и читая священные индуистские тексты, он основывает практически все решения в своей жизни на принципах Веданты. Согласно предписаниям Веданты, во второй стадии жизни человек должен стать домохозяином – жениться, создать семью и обеспечивать ее. Сэлинджер женится на Клэр Дуглас, ставшей прообразом героини повести «Фрэнни» и членом трех семей: собственной семьи Сэлинджеров, вымышленной семьи Глассов и третьей – семьи Уильяма Шона, редактора журнала New Yorker, разблокировавшего одержимость Сэлинджера, особенно его одержимость чистотой, молчанием и, в конечном счете, чистотой молчания. Сэлинджер пишет, как одержимый, в бункере, отделенном от главного дома. Сэлинджер разговаривает так, словно вымышленные им персонажи существуют в реальном мире, вне страниц его рукописей. Сэлинджер существует на ничейной земле среди членов вымышленных им семей, кланов Глассов и Колфилдов, в довоенном и послевоенном мирах, и в жизни молодых женщин, которых он пытается заманить в свое воображение и в свою жизнь. Как отец семейств, Сэлинджер жонглирует ими, пытается спасти свою довоенную детскую непосредственность от послевоенной травмы. Скрытая напряженность должна привести к разрушению.