Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев
— А зачем они? Разве без них плохо?
— Лиза! А что было бы, если бы все так рассуждали? Ты неправа… Женщина без детей — пустоцвет!..
— Ах вот как!.. — И начиналась между ними ссора.
Он молча удалялся в мастерскую, целыми днями не разговаривал с женой, переставал с ней советоваться, раздражался по малейшему поводу и во всех делах поступал по-своему. В начале совместной жизни с Верещагиным Елизавета Кондратьевна была чуткой, внимательной. Она знала, как создать ему условия для работы, умела не мешать ему. Но дальше их отношения стали портиться. Возникла взаимная глубокая неприязнь, через которую уже нельзя было перешагнуть. Находясь в Америке, Василий Васильевич получал от жены письма, которые не мог читать без раздражения. Из множества сохранившихся писем художника лишь одно проливает свет на его тогдашнюю семейную жизнь.
«Кажется, мы толчем воду, — писал он Елизавете Кондратьевне. — Доверие мое к тому, что ты можешь не поддаваться соблазну, — не воротится. Держать тебя взаперти в деревне я не могу и не хочу, и следить и присматривать за тобою мне просто противно. Ввиду этого жить с тобою вместе я не буду больше никогда. Я предлагал тебе развестись для того, чтобы предоставить тебе свободу располагать собою, как тебе хочется… Конечно, тебе пришлось бы исполнить некоторые неприятные формальности, но зато ты могла бы быть вполне свободной и при этом пользоваться по смерть моею помощью. Впрочем, и теперь я буду посылать тебе деньги. А относительно свободы твоей, предлагаю пользоваться ею, лишь не нанося позора имени моему, которое ты носишь… Покончим со всеми ссорами нашего совместного жития бесповоротно и больше не сойдемся…»
В дальнейшем Василий Васильевич ограничивался денежными переводами, отсылая их в Мюнхен, куда Елизавета Кондратьевна переехала из Мезон-Лаффитта.
За два года пребывания в Америке с выставкой картин, передвигавшейся из города в город, Верещагин неоднократно выезжал в Париж, чтобы решить окончательно вопрос о выборе дальнейшего места жительства. Хотелось под старость — а она постепенно надвигалась — обзавестись семьей. С Лидией Васильевной Андреевской он вступил в брак. Не дожидаясь официального развода Верещагина с Елизаветой Кондратьевной и не считая нужным венчаться, Лидия Васильевна, полюбившая Верещагина, стала его женой. В скором времени у них родилась девочка.
— Ну, для начала пусть дочь. За сыновьями дело не станет, — шутливо говорил Верещагин, радуясь появлению первого ребенка.
Лидию Васильевну он поселил в Мезон-Лаффитте, нанял для нее прислугу, а для ребенка — няню-кормилицу, сам же снова стал собираться в Америку. Ехать надо было неотложно. Третьяков и Терещенко письмами напоминали ему, что пора вернуть из Америки принадлежащие им картины. Это были произведения из туркестанского и балканского циклов. В то же время в Нью-Йорке ждали, когда откроется распродажа некоторых его картин. Разумеется, Верещагин не желал продавать картины за границей, «с молотка», но это было неизбежно, так как на родине все возможности к распродаже картин были им исчерпаны. Третьяков уже приобрел лучшие верещагинские полотна, Терещенко тоже купил несколько картин и свыше сотни этюдов и рисунков. У художника оставались непроданными главным образом картины палестинской серии, имевшие шумный успех на выставках в Европе и Америке, но в России принятые равнодушно.
Перед очередной поездкой в Нью-Йорк Верещагин повидался в Париже с Константином Егоровичем Маковским. Он пришел в мастерскую Маковского, находившуюся неподалеку от Мезон-Лаффитта. Надо сказать, что Верещагин когда-то с уважением относился к Маковскому за его разрыв с Академией, за принадлежность к «передвижникам». Но как только Маковский стал угождать своими работами аристократическим кругам, Верещагин охладел к нему и всегда стороной обходил его дом и мастерскую. Впрочем, Верещагин, то путешествуя по дальним странам, то замкнуто работая в Мезон-Лаффитте, не был в близких отношениях и с другими художниками, проживавшими в разное время в Париже. К одним он испытывал полное равнодушие, других — таких, как Репин, Суриков, пейзажисты Левитан и Шишкин, — высоко ценил, хотя и не был к ним близок. Что касается Константина Маковского, то в оценке его творчества Верещагин вполне разделял взгляды и суждения Стасова, выступавшего прямо и резко против «пустых, ничтожных и лжеблестящих» картин Маковского, где тот изображал парадные боярские свадьбы, смотрины царских невест, фальшивых русалок. Все это нравилось издателю Суворину, изливавшему свои симпатии Маковскому, и все это Стасов без обиняков называл «праздным баловством в искусстве».
Однажды на академической выставке Стасов осмотрел шестнадцать картин Маковского и с горечью отметил в одной из своих статей, что в работах Маковского все есть: полное отсутствие содержания, миловидные яркие краски, сладкие рожицы, античные сюжеты сродни Семирадскому. Каирские картины Маковского выглядели эффектно, ими восхищались любители «чистого искусства», не искавшие в них глубокого жизненного, идейного содержания. Но как-то от живописца Лемана, удачно рисовавшего портреты парижанок, Верещагин узнал, что Константин Егорович написал ряд вещей, в которых чувствуется отход от будуарных панно и конфетных головок к более глубоким темам. Верещагин заинтересовался и пожелал видеть новые картины Маковского.
Кроме того, у Верещагина к тому времени возникло намерение расстаться с Парижем, продать все недвижимое имущество, дачу с мастерской — и навсегда переехать в Москву. Это намерение было одобрено и Лидией Васильевной, тяготившейся продолжительным пребыванием за границей, вдали от своих родственников. В лице Маковского Верещагин предвидел покупателя на дачу и мастерскую… Итак, Василий Васильевич пришел к Маковскому. Был воскресный день. Маковский отдыхал в большой комнате, сплошь увешанной собственными картинами в бронзовых тяжелых рамах. Он вышел навстречу Верещагину и, широко раскрыв от удивления глаза, басовито сказал:
— Вот уж кого не ожидал, так не ожидал!.. Господи, каким же это ветром и откуда вас занесло?..
Верещагин отшутился:
— Действительно неожиданно. Бухнулся пред ваши светлы очи, как лапоть с крыши… Принимайте таким, каков есть!
— Это уж, батенька, видно, не зря. Верещагин ко мне пришел неспроста. Ну-с, Василий Васильевич, раздевайтесь, и — добро пожаловать.
