Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев
Верещагин. Благодарю вас, мистер Эдисон, за ваш доверительный разговор. Скажите — какова сфера, широк ли масштаб деятельности этого агентства?
Эдисон. Все Штаты! И главным образом промышленные районы. Фермерство не опасно. Но и там есть сыскные разветвления… А моя откровенность с вами вполне объяснима: во-первых, я не сомневаюсь в вашей честности, во-вторых, я сообщаю вам сведения общеизвестные. При случае это может подтвердить мой фонограф, с легким шипением записывающий наш разговор.
Верещагин. Простите, но я на вашем месте ни за что бы не стал совершенствовать эту машину для сыска.
Эдисон. Не сделаю я — сделает другой. А два миллиона за патент — это деньги!
Верещагин. У нас, у русских, есть поговорка: «Без денег везде худенек». В Америке золотые кружочки, кажется, пользуются успехом у всех и каждого.
Эдисон. Денег много и денег нет!.. Тот, кто имеет миллион, тот желает приобрести и другой. И приобретает… любыми способами. Многие хозяева в Америке рассчитывают своих рабочих чеками. Чеки имеют «денежное» хождение только в магазинах хозяев, рассчитывающих рабочих этими чеками. Двойная нажива: от эксплуатации и от переплаты за товары — провизию и одежду.
Верещагин (с возмущением). И как же тут рабочему не бастовать?!
Эдисон. И бастуют. В Чикаго бастовали рабочие-железнодорожники на тринадцати линиях. Беспорядки были настолько сильны, что президент был вынужден послать федеральные войска…
Верещагин. Были среди забастовщиков жертвы?.. Эдисон. Впрочем, довольно этих разговоров. Вот мы сейчас с вами приставим к машине трубочку, заведем снова пружину, но уже не в качестве приемника, а в качестве передатчика, и послушаем — о чем мы с вами беседовали… Впрочем, мистер Верещагин, мы с вами ничего лишнего не сказали. А вот часто бывает у меня мой друг Марк Твен, тот иногда такие мысли высказывает, что потом, когда я демонстрирую его разговор представительницам прекрасного пола, их отбрасывает от аппарата на пять метров!
Эдисон остановил действие фонографа, приладил к нему металлическую трубу. Снова закрутился цилиндр, покрытый тонкой, слегка поцарапанной восковой оболочкой, и через несколько секунд стали слышны знакомые слова двух собеседников. Верещагин отлично узнал голос Эдисона, а свой голос показался ему почему-то незнакомым. После демонстрации записи фонографа Эдисон стал показывать Верещагину электрические приборы, обещающие переворот в различных областях промышленности. И тогда, просматривая образцы приборов и электрических ламп накаливания, Верещагин не совсем дипломатично спросил:
— Скажите, мистер Эдисон, а сколько с вас взял господин Хотинский за образцы лодыгинских ламп?
Эдисон на минуту смутился, вспыхнул и ворчливо заговорил:
— Гм… Мистер Хотинский — да, он человек с головой, то, что не ценит Россия, приобретает Америка. Важно знать принцип всякого устройства. Усовершенствование этих ламп зависело от меня, от многих моих заключений, опытов и технических подробностей, о которых излишне распространяться. Факт налицо: лампочка накаливания стала принадлежать всему человечеству!..
— Да, это так, — произнес Верещагин. — У вас такие огромные материальные и технические возможности для усовершенствования изобретений, что наши русские Яблочков и Лодыгин, конечно, не в состоянии с вами конкурировать в темпах продвижения своих изобретений. Возможно, это и заставило Хотинского спекулировать образцами лампочек Лодыгина?..
— Возможно… Деньги, большие деньги, делают большие дела! — Чтобы изменить тему, Эдисон заговорил об искусстве. И как бы между прочим сказал: — Мне нравятся ваши крупные картины. Мы, американцы, любим всё грандиозное!.. Мелких вещей я не смотрел. Не было времени рассматривать их. Но вот ваши три казни я хорошо запомнил. Распятие, повешение, взрывание из пушек… Грубый, устаревший способ! Вам недостает еще изобразить казнь на электрическом стуле.
Верещагин ничего ему на это не ответил, но с горечью подумал о том, что даже творческая мысль таких гениальных изобретателей, каким является простодушный и гостеприимный буржуа Эдисон, послушна доллару… После обхода лабораторий хозяин и гость вернулись в рабочий кабинет знаменитого изобретателя. Эдисон продолжал что-то рассказывать, но Верещагин уже не вникал в его слова, сопровождаемые смехом. В сознании художника никак не укладывалось такое отношение известного изобретателя к своему творчеству. С одной стороны — он строит чудеса, создает для удобства жизни полезные вещи; с другой — он совершенствует фонограф как приспособление для удобств политического сыска. А электрический стул — эта гнусная новинка американского «правосудия» — так и представился Верещагину в виде кресла, одиноко стоящего посреди камеры смертников.
Верещагин задумался. Эдисон заметил в нем перемену настроения и попытался отвлечь от удручающих размышлений. Снова с видом знатока заговорив об искусстве, он вдруг начал хвалить французскую живопись и назвал при этом имя одного посредственного живописца, некоего Бугро:
— Вот это мне нравится. Бугро во много раз выше Рафаэля! Как вы находите, мистер Верещагин?..
Василий Васильевич, сдерживая саркастическую усмешку, припал перед знаменитым изобретателем на одно колено и, как ни был он удручен, ответил ему язвительной шуткой:
— Мистер Эдисон, как видите, преклоняюсь перед суждением, подобного которому я никогда не слышал и, вероятно, не услышу более…
Эдисон понял и обиделся…
У Константина Маковского
Около пятнадцати лет прожил Василий Васильевич в супружестве с Елизаветой Кондратьевной Рит-Верещагиной. Первые годы протекали более или менее благополучно. Правда, ему очень хотелось иметь детей, но их не было. Иногда на его выставки приходили посетители с детьми, он ласково брал чужих детей на руки, носил их по залам вслед за родителями; и малышам было весело, что бородатый художник, потешаясь, играет с ними и дарит шоколадки. Бывало, и Елизавете Кондратьевне он говаривал:
— Скучно, Лиза, без детей. Живем вот уже сколько лет, а где у нас верещагинская порода?.. Ты мне напоминаешь библейскую бесплодную смоковницу. Вот возьму да и соберусь в Бухару: там
