Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Помню и Виареджо — море и виллу Каровиньо [Carovigno], где мы жили летом <пропуск в рукописи> года.
Особенно живо помню случай, когда я, уж не знаю за какую провинность, была наказана лишением сладкого. Об этой строгой мере тут же все забыли — за исключением меня, и когда за обедом пришла моя очередь взять сладкое, я его не взяла, а на удивленные вопросы, ответила, рыдая, что наказана. Мама импульсивно меня обняла, сказав, что, «конечно», я могу взять сладкое: все тут же стали мне хором сочувствовать — «бедная малышка, сама напомнила о своем наказании». Мне это сочувствие облегчения не принесло: я видела, как все уставились на меня, и, будучи по натуре робкой, желала попросту исчезнуть.
Должно быть, я росла очень застенчивым ребенком, так как помню мои страдания каждый раз, когда на меня обращалось всеобщее внимание. Например, когда однажды в Москве мамá в присутствии гостей попросила меня прочитать маленькое собственное стихотворение «Сосна дорогая»* (Здесь и далее звездочкой отмечены слова, написанные в итальянском тексте по-русски). В моей памяти запечатлелась наша столовая, полная людей, и тот ужас, объявший меня, когда я была вынуждена лезть на стул, подбодряемая мамá, и тихим голосом читать то несчастное стихотворение!
С 7 и до 12–13 лет я писала стихи и рассказы. Я их тщательно прятала, но удивительным образом взрослые умудрялись их всегда находить, читая затем вслух гостям. Меня это непременно мучило.
Тот год — 1914-й — который целиком прошел только в России, мне запомнился хорошо: я и сегодня могу достаточно связно рассказать о нем. Тогда же я начала читать, что вылилось в настоящую страсть: я даже прятала в постель книгу с тем, чтобы сразу по пробуждении начать ее читать. Первой книгой, прочитанный таким образом стал «The Prince and the Pauper» [«Принц и нищий» /Марка Твена/], по-русски, от которой до сей поры ярко помню пассаж, когда «принц» пошел повидать «нищего» и, проведя ночь в конюшне, размышлял следующим образом: «Моя жизнь сейчас достигла такой глубины несчастья, что отныне может только меняться к лучшему». Читала я и одну хрестоматию*, антологию рассказов о мучениях святых христиан, испытывая при этом некую болезненную радость и подспудное ощущение какого-то нехорошего поступка — серию этих брошюр я читала даже тайком.
Лето 1914 года мы провели в Ершове*, в поместье неподалеку от Звенигорода, примерно в 80 км от Москвы — его подарили моему папá к свадьбе. Мамá мне позднее рассказывала, что поместье ей вовсе не нравилось, представляясь сырым, запущенным и печальным, однако свекры не позволяли ей ничего менять. В итоге мамá при первой же возможности уезжала из Ершово в Москву. Для нас же там шла сказочная жизнь: это был красивый типичный дом [пропуск в рукописи]. Его колонный фасад в неоклассическом стиле с палисадником*, небольшим садиком, где росли казавшиеся мне необыкновенно высокими мальвы, с большой аллеей, посыпанной тонким желтым песком, с огромным зеленым лугом и, справа, садом, где росла малина и где я собирала полевые цветы и морковки. Сказочным был запах — от малины, от моркови, от красных яблочек, лежавших в траве под яблонями. Наш садовник Эрнест был немцем и наша няня Кета любила с ним поболтать по-немецки: в результате мы проводили много времени в саду, у оранжереи, где обычно находился Эрнест.
Слева от луга зеленел парк и роща. Одно огромное дерево мы прозвали «орангутангом»; в роще стояла маленькая избушка* — деревянный крестьянский домик в миниатюре, поставленный, думаю, нашей бабушкой для своих детей. Живо помню запах влаги, плесени и гнилых бревен, исходивший от стен этого домика. Затем располагался пруд с островком и деревянным мостиком, по которому мы ходили с опаской, а за прудом — село Ершово с белой церквушкой. Помню крестьян в красных рубашках, стоявших на берегу пруда. С тыльной стороны дома был другой луг, в глубине которой стояли ворота. От них шла дорога, в одну сторону — к селу, в другую — к Звенигороду. На глинистой дороге всегда расплывались огромные и грязные лужи. Рядом находился курятник. Помню ужасные картины сотен обезглавленных, согласно русскому обычаю, куриц: повар с огромным окровавленным ножом их резал одну за другой и бросал на землю, где они безумно вращались, пока не падали неподвижными.
Поодаль стояла ферма*, с жильем фермера и конюшней, которая для нас была еще одной сказкой, в особенности после того, как кучер Сергей* стал сажать нас верхом на лошадей, без седел. Помню новорожденного жеребенка и мой вопросу кучеру о том, как он родился. Он ответил, что у лошади открыли живот и оттуда вышел жеребенок: с той поры я воображала, как всем лошадям открывают их животы... Помню и белочку, сидевшую в клетке, где она крутила колесо. Мне пообещали подарить белочку, но обещание не выполнили. Помню также непонятное дня меня и угрожающее слово «пленный» — его употребляли по отношению к одному пленному австрийцу: вероятно, шло лето 1915 года, когда пленных посылали внутрь страны взамен крестьян, ушедших на фронт.
Помню один эпизод, который случился летом 1914 года и произвел на меня сильное впечатление. Однажды к нашему дому пришли крестьяне, принесшие яйца и прочие подношения. Они стояли небольшой толпой внизу лестницы, и папá вышел к ним; позвали и нас. К моему крайнему изумлению, выйдя на крыльцо, я увидела папá в ярости, кричавшего: «снимите ваши шляпы — смотрите, я для вас ее снял!». Успокоившись, он ушел, а крестьяне принялись нас целовать и вручать котомки с яйцами...
В августе 1914 года папá, будучи полковником в отставке, попросился на фронт добровольцем и его послали на турецкий фронт: он должен был сформировать в Тифлисе 3-й Екатеринодарский полк. В октябре, с началом военных действий, он телеграфировал мамá: «Срочно приезжай». Мамá находилась в Москве, мы — в Ершове. Она позвонила нам и сказала, что высылает за нами автомобиль. Няня в ответ сообщила, что я заболела дифтеритом. Однако мамá решила, что я всё равно должна ехать, в результате было выслано два автомобиля: один для меня и Кеты, другой — для остальных детей. Помню, что шел снег и было темно,
