не имеет права лгать хотя бы с помощью идеализации или умолчания – иначе она нарушает важные связи в обществе». Лакшин надеялся на демократизацию социалистического общества и утверждение в нем нравственных ценностей, но и то, и другое оказалось утопией. Он приветствовал и высоко оценил повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и его рассказ «Матренин двор» в статье статьи «Иван Денисович, его друзья и недруги» (1964), ставшей манифестом поколения «шестидесятников». Солженицын тогда очень ценил Лакшина как критика, хотя позднее разошелся с ним по идеологическим причинам. В 1966 году он так писал Владимиру Яковлевичу о его стиле: «Черты этого стиля такие: в век космических скоростей и нервных перескоков – уверенная в себе неторопливость (вполне захватывающая и читателя!). Неторопливость, основанная на убеждении, что подлинные истины наскоками не познаются; напротив, в духе века – строгость определений, точность обозначений (критик постоянно помнит, что мы все обставлены точными науками). Дотошный поиск истины до последнего ковырка – и читатель вместе с критиком радостно проделывает этот путь; внезапные прорывы чистой художественности, которые освещают и сплавляют весь логический материал; прозрачный русский язык, ничем не сродненный с господствующим заштампованным критическим жаргоном; юмор – очень русский, без разных там сатирических жал, без восклицаний, а – усмешечкой мужицкой, и оттого неопровержимый». Уже после начала горбачевской перестройки и после острой полемики с Солженицыным по поводу новомирских мемуаров последнего «Бодался теленок с дубом» Лакшин писал: «Восхищал в повести уровень правды – без уклончивости и компромиссов, правды обжигающей и неожиданной, с глубокой, свойственной русской традиции болью за человека. Бросался в глаза выбор героя, чьим уважительным именем и отчеством названа повесть. Рассказ шел не от лица интеллигента, интеллектуала. Это не был выдающийся военачальник, писатель, партийный деятель или режиссер, о трагедии которых уже знали страна и мир. Это был самый обычный рядовой крестьянин, один из безгласных миллионов, и его глазами автор увидел эту запроволочную жизнь – с грязной вагонки в вонючем душном бараке, из колонны бредущих по морозу на каторжную работу людей, взглядом исподлобья над миской с жидкой баландой… Солженицын так вошел в образ мыслей и чувств Ивана Денисовича, что некоторая часть неискушенной публики приняла эту вещь за документальную, а автора отождествила с героем. Появление последующих рассказов Солженицына было для этих читателей неожиданным: разве не только за Ивана Денисовича он может говорить и думать?… «Иван Денисович» не только утвердил трагическую лагерную тему в литературе, но и задал новый уровень правды, который оказал сильнейшее влияние на целую генерацию советских писателей, группировавшихся вокруг «Нового мира». Назову здесь Чингиза Айтматова и Василя Быкова, Федора Абрамова и Василия Белова, Сергея Залыгина и Бориса Можаева, Виктора Астафьева и Юрия Трифонова. Солженицын обозначил в нашей литературе нечто большее, чем тему разоблачения сталинских репрессий. Он вернул во всей силе для художника требование полной правды и внутренней свободы». Столь же высоко Лакшин ценил публиковавшиеся в 1960‐е годы произведения Михаила Булгакова, особенно романа «Мастер и Маргарита». В статье Лакшина «Мудрецы» Островского в истории и на сцене» (1969) проводились параллели между различными типами социального поведения в «эпохи реформ» в России 1860‐х и 1960‐х годов. После разгрома в 1970 году прежней редакции «Нового мира» Лакшин в 1970–1986 годах состоял консультантом журнала «Иностранная литература». В 1981 году он защитил докторскую диссертацию о творчестве Александра Островского. В 1987–1989 годах Лакшин являлся первым заместителем главного редактора журнала «Знамя», а с 1990 года стал главным редактором журнала «Иностранная литература». Владимир Яковлевич Лакшин скончался 26 июля 1993 года в Москве и был похоронен на Новодевичьем кладбище. Он состоял членом-корреспондентом Академии педагогических наук РСФСР (1989) и академиком Российской Академии образования (1992). Лакшин был членом исполкома Русского ПЕН-центра (1990–1993).
Лакшин исследовал творчество как русских писателей XIX – начала XX века, так и современных ему русских и зарубежных писателей. В 1992 году Владимир Яковлевич так определял в анкете свои литературоведческие интересы: «Основные интересы в области русской литературы XIX века (А. Пушкин, А. Островский, Л. Толстой, Ф. Достоевский, А. Чехов), а также зарубежной (А. Камю, У. Голдинг, Дюла Ийеш и др.) и русской литературы XX века (М. Булгаков, А. Солженицын, А. Твардовский и др.). Разрабатывал проблемы сравнительно-исторического анализа и научной биографии писателя. Ряд работ посвящен истории русской драматургии и театра, проблемам литературы и телевидения». Он признавался: «Артистизм для меня – это подвижность души, ее расположенность к свежим впечатлениям, фантазии, вдохновенной игре, тонкому, благородному юмору. Это преображение своих жизненных переживаний – печали, горя, радости – в какие-то внешние, очень правдивые и изящные формы. Иначе сказать, свобода душевного самопроявления, сдерживаемая лишь одной уздой – вкуса и такта». В лакшинской биографии А.Н. Островского блестяще соединены филологическое и театроведческое исследование. Драматург Леонид Зорин вспоминал: «Лакшин был прежде всего писатель. У него каждое слово было на вес золота. Воспламененность была главная черта его литературного дара. Независимое перо – это и есть Лакшин». В одной из статей Лакшин отмечал: «Собеседник известного писателя запальчиво утверждал, что критик не несет обязательств перед произведением, которое разбирает, «имеет право обрубать произведению руки и ноги», потому что критика, во-первых, «субъективна», во-вторых, «автономна», и главный ее интерес для читателей в том, какое найдет себе критик «самовыражение». Не тем же ли занят сам художник, спрашивал критик, по отношению к живописуемой им реальности: он ведь тоже «обрубает ей руки и ноги», приспосабливая под задачу своего «самовыражения»? Откровенно сказать, я подивился: никогда еще не слыхал, чтобы эта операция с усекновением конечностей приносила успех в искусстве. Объекту реальности или предмету творчества не все равно – овладевают ли им с помощью насилия. Каким судом судите, таким и судимы будете. Режиссер, который произвольно обращается с творением классики, видит в нем лишь материал для «самовыражения», пусть будет готов к тому, что делает законной и фигуру критика, который так же вольно, в согласии со своим видением, обрубит руки и ноги его созданию и будет считать себя правым». В 1992 году Лакшин признавался: «Мне всегда скучно было заниматься чем-то одним, и я охотно менял занятия. Есть огромная сила, но и… как вам сказать – ущерб, что ли, когда человек всю жизнь занимается левой лапкой какого-нибудь зелено-золотистого жука. Я уважаю такое знание. Но по мне – это скучно… Вот почему, сердясь на свой дилетантизм, я занимался то журналистикой, то литературой, литературной критикой, потом увлекся телевидением, немного педагогикой, написал повесть, теперь редактирую журнал… Я русский литератор, со всеми выгодами и невыгодами этого звания. Охота к перемене в занятиях была временами и вынужденно, но ведь дело не в запретах, дело в конце концов во мне самом». В статье «Россия и русские на своих похоронах» (1993) Владимир Яковлевич, возможно, предчувствуя близкий уход, писал: «Как многие другие люди моей генерации, я
