Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Такова была еврейская Полтава семидесятых годов.
ГЛАВА II
Семейная обстановка Мирский и налибокский деды • Хедерное учение • Плохое изучение Пророков • «Пирке-Абот» • Субботний день • Мои меламеды • Война 1870 года и настроение евреев • Начало изучения Талмуда • Янкель Нохим Парный • Химик Гордон • «Дроше» на свадьбе дяди • Самостоятельное изучение Талмуда в возрасте после десяти лет
Семья, в которой я вырос, представляла на общем фоне полтавской еврейской жизни исключительное явление. Мой отец — тонкий талмудист, со склонностью к философствованию, большой мечтатель и жизнерадостный оптимист. Для него не было настоящего момента, он всегда жил будущим. И это будущее рисовалось ему в розовых красках. Он легко воспламенялся, приходил в энтузиазм, загорался, как от искры, от удачной мысли. Мечтал он не только про себя, но и вслух. И не раз приходилось мне подслушивать его мечтания, сосредоточенные на мне — на ребенке, по его мнению, исключительных способностей. Честолюбие его в отношении меня не шло, однако, дальше того, что я стану красой Израиля в смысле еврейской учености. Его действительно бесконечная любовь ко мне и проявляемая им нежность, необычная в еврейской ортодоксальной семье, не мешали ему быть в отношении меня крайне взыскательным, требовать от меня начиная с пятилетнего возраста самого строгого исполнения всех сложных обязанностей благочестивого еврейского мальчика: утренняя, предвечерняя и вечерняя молитвы, обязательное благословение имени Божия перед едой, перед питьем, молитва перед сном и еще одна утренняя молитва при умывании. Не было у меня момента в течение дня, который не был бы приурочен к какой-либо религиозной обязанности. Я чувствовал себя опутанным в сети велений и запретов. И все это на сером фоне крайне бедной обстановки (мы жили в одной-двух комнатах в составе не менее пяти-шести человек семьи). Нужда была постоянная; с тревогой моя мать встречала еженедельно день четверга, когда, ввиду приближающейся субботы, необходимо было сразу затратить на базаре не менее 3–4 рублей. На меня угнетающе действовали неимоверные труды больной матери, нежно мною любимой, типичной еврейской женщины-страдалицы. Не было у меня детских радостей; не помню, чтобы я был когда-либо обладателем игрушки. Я исполнял только обязанности, и никаких детских прав мне не предоставляли. Меня со всех сторон невидимые нити притягивали к Божеству, от которого зависит каждый мой шаг. Я постепенно становился маленьким мистиком. Я верил, что во мне два духа — дух добра и дух зла; в борьбе между ними должен победить дух добра, и решить победу должен я, как бы посторонний этим двум борющимся силам. Я отчетливо припоминаю, что на каждом шагу я предавался оценке, является ли данное мое желание результатом внушения духа добра или духа зла. Рассказы о геенне, ожидающей грешника, картины рая, открывающего свои двери праведнику, меня сильно волновали. Верил я и рассказам о злых демонах, о нечистой силе, подстерегающей человека и улавливающей его в свои гибельные сети, и вообще всему тому, что обычно рассказывается в хасидской среде и составляет отражение мистического настроения и каббалистической учености. Я с раннего детства привык чутко проверять собственные побуждения, был приучен к постоянной самокритике и самонаблюдению. К счастию, я был окружен целым морем забот обо мне, как со стороны отца и матери, так и со стороны деда по матери и обеих бабушек.
Особенное влияние на мое воспитание имел отец матери, которого мы, в отличие от деда по отцу, звали «дер мирер зейде», то есть «мирский дедушка». Он первый, как я сказал, поселился в Полтаве и постепенно перетянул за собою свою семью, а потом за нею потянулась и семья деда по отцу, все члены которой поселились в Полтаве и в соседних деревнях. Мирский дедушка — Ошмянский — был всеобщим любимцем в городе, Крайне общительный, необычайно остроумный, он всегда сыпал в разговоре притчами, поговорками; для всякого случая у него находился соответствующий анекдот. Он привлекал к себе людей, и никого так охотно не слушали в молитвенном доме, как «дем мирер меламед». Он не был глубоким талмудистом, но зато был редким знатоком мидраша и поэтому особенно импонировал невежественной еврейской массе, для которой только мидраш и был доступен. В частной жизни он был послушным рабом своей жены, моей бабки, и мне, как ребенку, казалось, что задача жизни дедушки заключалась в постоянном успокоении бабушки, бурной по темпераменту, хотя и бесконечно доброй женщины. Дед всегда был виноват, с редким добродушием и тонкой иронией он всегда подставлял повинную голову под поток упреков и обвинений со стороны бабушки. Я особенно любил проводить время с этим дедом. В той же мере, в какой я был привязан к нему, я избегал встреч с другим дедом, которого мы звали налибокским и который представлял по своему характеру полную противоположность мирскому дедушке. Налибокский дед — закаленный, твердый характер, суровый и по виду, и в жизни, жесткий в обращении, взыскательный. Малейшая провинность неминуемо влекла за собою наказание в виде сечения, причем часто орудием сечения служила твердая, как из кожи, ермолка, вытряхиваемая в этих случаях из-под шапки. В отношении религиозном он был большим энтузиастом. Во время молитвы он впадал в экстаз. Образ жизни он вел спартанский. Ни для себя, ни для членов семьи он не допускал ни малейшего излишества. Этим объясняется то, что он сравнительно скоро сколотил капитал в несколько сот рублей и мог на окраине города завести маленькую торговлю. Мы, дети, норовили попасть к бабушке в его отсутствие; тогда, оглядываясь по сторонам, она вытаскивала припрятанные для нас кусочки пряников и других лакомств и баловала ими внуков.
Отец и оба деда шаг за шагом следили за моим умственным развитием, выражавшимся в хедерных успехах. Не успел я научиться читать по-еврейски, как меня перевели в разряд хумеш, то есть к изучению Пятикнижия; не успел я освоиться с библейским языком Пятикнижия, как меня, еще не достигшего семилетнего возраста, посадили за Талмуд. Не было речи об изучении древнееврейского языка по какой-либо системе.
Еврейская грамматика (дикдук) считалась не только ненужным отвлечением от главного предмета, но и морально вредным. Изучение же Пророков считалось делом побочным, которому посвящалась лишь иногда часть учебного дня после
