Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
Существует не только фотография, но и кинохроника этого страшного момента, которую сделал первый русский кинооператор Александр Дранков. Софья Андреевна всматривается в окно дома Озолина, пытаясь увидеть своего мужа. Вдруг рядом открывается дверь. Софья Андреевна пытается войти в дом. Ее отталкивает какая-то женщина. По-видимому, это Саша. В дневнике она пишет, что, увидев мать и стоявшего за ней человека с трещавшей кинокамерой, пришла в ужас…
В этой истории нельзя найти одного, двух или трех виноватых. Все, кроме Черткова, не знали, как себя вести. Не только Софья Андреевна, но и сыновья Илья, Андрей и Михаил не были возле постели умиравшего. Возможно, они чувствовали вину перед отцом. Но главное — их появление в доме Озолина означало бы, что в Астапове находится вся семья… и Софья Андреевна, конечно. Поэтому к отцу пришли только старшие дети — Сергей и Татьяна. Но и они были вынуждены делать вид, что приехали одни.
Варвара Феокритова в дневнике пишет, что Толстой, конечно, догадывался о нахождении жены в Астапове. Приученные отцом не лгать, Саша, Сергей и Татьяна не могли сказать ему в глаза, что Софья Андреевна продолжает оставаться в Ясной, а он спрашивал о ней постоянно. Приходилось уклоняться от разговоров на эту тему.
«Он начал с того, что слабым прерывающимся голосом с придыханием сказал: “Как ты нарядна и авантажна”, — писала Татьяна мужу. — Я сказала, что знаю его плохой вкус, и посмеялась. Потом он стал расспрашивать про мамá. Этого я больше всего боялась, потому что боялась сказать ему, что она здесь, а прямо солгать ему, я чувствовала, что у меня не хватит сил. К счастью, он так поставил вопрос, что мне не пришлось сказать ему прямой лжи.
— С кем она осталась?
— С Андреем и Мишей.
— И Мишей?
— Да. Они все очень солидарны в том, чтобы не пускать ее к тебе, пока ты этого не пожелаешь.
— И Андрей?
— Да, и Андрей. Они очень милы, младшие мальчики, очень замучились, бедняжки, стараются всячески успокоить мать.
— Ну, расскажи, что она делает? Чем занимается?
— Папенька, может быть, тебе лучше не говорить: ты взволнуешься.
Тогда он очень энергично меня перебил, но всё-таки слезящимся, прерывающимся голосом сказал:
— Говори, говори, что же для меня может быть важнее этого? — И стал дальше расспрашивать, кто с ней, хорош ли доктор. Я сказала, что нет и что мы с ним расстались, а очень хорошая фельдшерица, которая служила три с половиной года у С. С. Корсакова и, значит, к таким больным привыкла.
— А полюбила она ее?
— Да.
— Ну дальше. Ест она?
— Да, ест и теперь старается поддержать себя, потому что живет надеждой свидеться с тобой.
— Получила она мое письмо?
— Да.
— И как же она отнеслась к нему?»
Этими вопросами он мучил детей и самого себя. Но так и не сказал главного. Не сказал, что хотел бы видеть перед смертью жену. Хотя один раз он был на волосок от этого.
«Как-то раз, — вспоминала Татьяна Львовна, — когда я около него дежурила, он позвал меня и сказал: “Многое падает на Соню. Мы плохо распорядились”.
От волнения у меня перехватило дыхание. Я хотела, чтобы он повторил сказанное, чтобы убедиться, что я правильно поняла, о чем идет речь. “Что ты сказал, папá? Какая со… сода?”
И он повторил: “На Соню, на Соню многое падает”.
Я спросила: “Хочешь ты видеть ее, хочешь видеть Соню?” Но он уже потерял сознание».
В Астапове Толстой раздражался на окружающих за то, что его не могут правильно понять. «Как вы не понимаете. Отчего вы не хотите понять… Это так просто… Почему вы не хотите это сделать», — бормотал он в бреду за два дня до смерти. «И он, видимо, мучился и раздражался оттого, что не может объяснить, что надо понять и сделать, — вспоминал Сергей Львович. — Мы так и не поняли, что он хотел сказать».
Шестого числа утром он привстал на кровати и отчетливо произнес: «Только советую вам помнить одно: есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы смóтрите на одного Льва».
Согласно запискам Маковицкого, он часто говорил: «Не будите меня», «Не мешайте мне», «Не пихайте в меня».
Когда у постели больного собрался консилиум из шести докторов, Толстой спросил:
— Кто эти милые люди?
Врач Никитин хотел поставить клизму, но Толстой отказался. «Бог всё устроит», — сказал он. Когда его спрашивали, чего он хочет, он отвечал: «Мне хочется, чтобы мне никто не надоедал».
«Он как ребенок маленький совсем!» — воскликнула Саша, когда умывала отца.
«Никогда не видал такого больного!» — признался прибывший из Москвы врач Усов. Когда во время осмотра он приподнимал больного, поддерживая его за спину, тот обнял его и поцеловал.
Перед смертью ему привиделись две женщины. Одной он испугался и просил занавесить окно. Возможно, это была жена. Увидев вторую, он громко воскликнул: «Маша! Маша!» «У меня дрожь пробежала по спине, — писал С. Л. Толстой. — Я понял, что он вспомнил смерть моей сестры Маши, которая была ему особенно близка (Маша умерла тоже от воспаления легких в ноябре 1906 года)».
Однажды две женщины пришли к нему вместе. Александра Львовна вспоминала:
«Днем проветривали спальню и вынесли отца в другую комнату. Когда его снова внесли, он пристально посмотрел на стеклянную дверь против его кровати и спросил у дежурившей Варвары Михайловны:
— Куда ведет эта стеклянная дверь?
— В коридор.
— А что за коридором?
— Сенцы и крыльцо.
В это время я вошла в комнату.
— А что эта дверь, заперта? — спросил отец, обращаясь ко мне.
Я сказала, что заперта.
— Странно, а я ясно видел, что из этой двери на меня смотрели два женских лица.
Мы сказали, что этого не может быть, потому что из коридора в сенцы дверь также заперта.
Видно было, что он не успокоился и продолжал с тревогой смотреть на стеклянную дверь.
Мы с Варварой Михайловной взяли плед и занавесили ее.
— Ах, вот теперь хорошо, — с облегчением сказал отец. Повернулся к стене и на время затих».
Кроме смертных мук («Как Л. Н.
