Хендрик Фертен - В огне Восточного фронта. Воспоминания добровольца войск СС

Она была крайне суровой. Ни лихорадка, ни болезни желудка не могли спасти пленных от путешествия в Сибирь. Хотя, конечно, у несчастных оставалась возможность попытаться сбежать по пути. В Россию отправляли всех пленных, которых по состоянию здоровья относили к первой группе. У этой женщины-майора был очень сомнительный метод определения, кто здоров, а кто нет. Не обращая внимания на симптомы той или иной болезни, она резко и сильно ударяла по спине тех, кто попадал к ней на обследование. Многие сомневались, что подобный метод вынесения диагноза имеет хоть какие-то медицинские основания. Но она считала иначе или, по крайней мере, хотела так считать. В результате даже те, кто был ранен в ногу и передвигался на костылях, определялись в первую группу.

Свой двадцать второй день рождения я встретил 4 сентября 1945 года. Однако, согласно записям в моем дневнике, этот праздник вовсе не был радостным для меня, а наоборот, спровоцировал глубокое уныние. Я думал о родном доме. Я спрашивал себя, остался ли в живых хоть кто-то, кто вспоминает обо мне в этот день? Мой дневник также сообщает, что из-за малярии и дизентерии многих моих товарищей уже не было со мной. Их увезли в пересыльный лагерь в Хундсфельде, населенном пункте неподалеку от Бреслау. Оттуда они были направлены на восток, вопреки тому, что условия капитуляции Бреслау, подписанные генералом Нихоффом, гарантировали возвращение домой. Домой? Мы уже мало надеялись вернуться туда.

Так или иначе, некоторое время спустя наступил день, когда мое имя оказалось в списке тех, кому настала пора пройти медицинскую комиссию. Нас собралось около сотни человек. Подобно овцам перед бойней, мы выстроились в темном коридоре монастыря перед помещением, в котором заседали врачи. Среди нас были бойцы с ампутированными конечностями. В тех обстоятельствах мы почти завидовали их крайне высоким шансам избежать отправки в Россию. У нас было мало надежды на это. Помимо безруких. и безногих, оптимизма были полны те, у кого было пробито пулей легкое (подобное ранение не хотел бы получить никто из нас). Они с интересом рассматривали великолепные фрески, украшавшие потолки монастыря. А нас, не имевших подобных ранений, фрески волновали очень мало. Мы были погружены в собственные мысли.

Очередь двигалась медленно, крайне медленно. Проходил час за часом. Внутри нас возрастало напряжение: куда нас отправят — домой или в Сибирь? По коридору, проверяя очередь, то и дело проходили русские со списками. Их сопровождали немецкие врачи и очень молодая русская женщина в униформе. Ее появление немного рассеяло наши грустные мысли. А их могло рассеять только появление такой красавицы! Она была блондинкой с длинными волосами, которые были закручены улиткой у нее на затылке. Распустив их, она, должно быть, становилась еще красивее. Каждый раз, когда она проходила мимо нас, мы следили за ней взглядом. У нас у одного за другим отвисали челюсти, когда мы смотрели на ее удивительно стройные ноги в мягких марокканских кожаных сапожках, облегавших ее икры, подобно чулкам. При этом сама она, казалось, хотела произвести совершенно иное впечатление, и даже идти старалась не женственной, а военной походкой. Но, конечно, она заметила, какое впечатление производила на нас, и поджимала губы, словно это могло что-то убавить от ее красоты.

Наконец, мне осталось совсем немного стоять в медленно двигавшейся очереди. Дверь помещения, в котором проходила комиссия и где должна была решиться моя судьба, была уже недалеко от меня. У меня начало сводить живот при мысли о том, что меня ждет. Но я решил, что, если меня определят в первую группу, я попытаюсь сбежать. Возможно, мне удастся найти надежного товарища, на которого можно будет положиться, и тогда мы попробуем совершить побег по пути. Однако, как оказалось, меня, видимо, не собирались отправлять в Сибирь. Неожиданно пленным, остававшимся в очереди, объявили, что прием комиссии на сегодняшний день закончен и нас осмотрят завтра.

Эта ночь казалась мне невероятно долгой. Я так и не смог заснуть, думая о том, какая судьба ждет меня завтра. На следующий день я оказался перед комиссией даже быстрее, чем я ожидал. Помещение, где проходил осмотр, было наполнено сигаретным дымом. В нем находились русские и немецкие врачи, переводчик, а за столом главы комиссии сидела… та самая русская девушка, на которую мы так засматривались вчера! Это означало, что она была военным врачом, хотя по ее внешности мы могли подумать, что она просто студентка.

Чтобы осмотреть мое ранение, она осторожно сняла повязку с моей руки и столь же осторожно ощупала участок вокруг пулевого отверстия. На тот момент моя рука была почти парализована, но я ощущал мягкие прикосновения ее длинных и тонких пальцев. Тем не менее в нужный момент я вскрикнул, как научил меня Маркварт во время своего «курса симуляции». Он также объяснил мне, что моя рана не заживет быстро, если я не буду носить свою руку на перевязи, и поэтому, чтобы оттянуть свое выздоровление на как можно более поздний срок, я пользовался перевязью очень редко. Результат этого теперь был налицо. Мое состояние действительно было плачевным, хотя и не таким плохим, как у некоторых других.

Врачи начали обсуждать мою судьбу. За время своего общения с иванами я уже научился немного понимать по-русски. В их дискуссии я разбирал слово «хорошо». Неужели оно означало, что я достаточно хорош для работы? Неужели меня не собираются отпустить? С замиранием сердца я смотрел, как возглавлявшая комиссию красавица несколько минут перешептывалась со своим коллегой в белом халате. Потом она повернулась ко мне и, улыбнувшись, сказала:

— Дуй домой!

Это означало, что меня отпустили из плена!

Смысл ее слов я полностью осознал, только выйдя из комнаты, где проходила комиссия. Меня отпустили! Случилось ли это благодаря советам по симуляции моего друга Маркварта, или я просто оказался симпатичен русской девушке, которая была моей сверстницей? Мне было не суждено узнать это. В любом случае, ее решение спасло меня от Сибири, спасло мою жизнь! Ошеломленный, но счастливый, я поспешил в свою комнату, чтобы поделиться своей радостью с товарищами. Однако большинство из них были отнесены в первую группу. Мне стало ясно, что мои восторги еще сильнее подавят их. И я не мог утешить их, у меня не было слов для этого. Я просто стоял в комнате, а из монастырского сада до нас доносилась меланхоличная игра гармони. Исполнявшаяся мелодия была известна каждому, кто носил униформу. И эта музыка заменила собой все ненужные слова. Она выражала отчаяние одних и надежду других. Я повторил про себя строчки из этой песни: «Все проходит, все проходит мимо…»[26]