Центурионы - Жан Лартеги
Немедленная реакция де Глатиньи была типичной для его класса: он принял надменный вид. Отстранённый и безучастный, словно ничто его не касалось, и при этом слегка презрительный. Вьетминец заметил это; глаза его сверкнули, ноздри раздули, губы скривились, обнажив зубы.
«Должно быть, — размышлял де Глатиньи, — французское образование ослабило его совершенный контроль над выражением лица».
Вьетминец приподнялся с места:
— Отвечайте! Разве чувство чести не обязывало вас отстаивать занимаемую вами позицию до последнего человека? Почему вы не умерли, защищая «вершину ваших отцов»?
Впервые в разговоре вьетминец употребил выражение переведённое прямо с вьетнамского на французский: «вершина ваших отцов» вместо «земля ваших предков». Эта незначительная лингвистическая проблема отвлекла де Глатиньи от вопроса о воинской чести. Но человечек в зелёном упорно продолжал:
— Отвечайте! Почему вы не умерли, защищая свою позицию?
Глатиньи тоже задавался вопросом «почему». Он мог бы это сделать, но бросил гранату во вьетов.
— Я могу вам сказать, — продолжал вьетминец. — Вы видели наших солдат, которые, такие тщедушные и низкорослые с виду, шли атаковать ваши окопы, несмотря на вашу артиллерию, ваши мины, ваши заграждения из колючей проволоки и всё оружие, которое вам дали американцы. Наши люди сражались насмерть, потому что служили справедливому и общепонятному делу, потому что знали, — как знаем мы все — Правда, единственная Правда на нашей стороне. Это сделало наших солдат непобедимыми. И потому, что у вас не было этих причин — вы живы сейчас, стоите передо мной, пленный и побеждённый.
Вы, буржуазные офицеры, принадлежите к обществу, которое устарело и осквернено эгоистическими классовыми интересами. Вы помогали оставлять человечество в неведении. Вы не что иное, как обскурантисты, наёмники, неспособные объяснить, за что они воюют. Давайте, попробуйте объяснить! Вы не можете, верно?
— Мы, мой дорогой господин, сражаемся чтобы защитить народ Вьетнама от коммунистического рабства.
Позже, обсуждая этот ответ с Эсклавье, Буафёрасом, Мерлем и Пиньером, де Глатиньи был вынужден признать, что не совсем уверен, как это пришло ему в голову. На самом деле де Глатиньи воевал только за Францию, потому что законное правительство приказало ему это сделать. Он никогда не чувствовал, что находится здесь, чтобы защищать «Плантации Тер-Руж» или «Банк Индокитая». Он повиновался приказам и всё. Но вдруг понял, что одна только эта причина не покажется убедительной коммунисту. Несколько мимолётных мыслей промелькнуло в его голове, некоторые ещё не определившиеся понятия: Европа, Запад, христианская цивилизация. Всё это внезапно пришло ему в голову, и тогда у него возникла идея крестового похода.
Де Глатиньи попал точно в цель. Прищуренные глаза, расширенные ноздри, каждая черта забавного человечка выражала теперь только чистую, безжалостную ненависть, и ему было трудно говорить:
— Я не коммунист, но считаю, что коммунизм сулит массам свободу, прогресс и мир.
Восстановив самообладание, он закурил ещё одну сигарету. Это был китайский табак, который пах свежескошенным сеном. Вьет продолжал декламационным тоном, к которому, казалось, питал пристрастие:
— Вы офицер на жаловании колонизаторов, именно поэтому вы преступник. Вы заслуживаете того, чтобы вас судили за преступление против человечности и вынесли общепринятый приговор: смерть.
Это было восхитительно. Буафёрас был абсолютно прав. Открывался новый мир, один из принципов которого гласил: «Тот, кто выступает против коммунизма, является ipso facto военным преступником за чертой человечности: он должен быть повешен, как те, кого судили в Нюрнберге».
— Вы женаты? — спросил вьетминец. — Ваши родители живы? Есть дети? Мать? Подумайте об их горе, когда они узнают, что вас казнили. Потому что они не смогут представить, что замученный народ Вьетнама простит своих мучителей, не так ли? Они будут оплакивать своего умершего мужа, своего сына, своего отца.
Представление становилось утомительным и безвкусным.
Вьетминец замолчал на мгновение, чтобы наполнить свою душу состраданием к этой бедной французской семье в трауре, затем продолжил:
— Но президент Хо знает, что вы — сыновья французского народа, сбитые с пути американскими колонизаторами и империалистами. Французский народ — наш друг и сражается на нашей стороне в лагере Мира. Президент Хо, который знает об этом, попросил гражданское население и комбатантов Вьетнама подавить свой праведный гнев по отношению к пленным и применить политику терпимости.
«В Средние века, — размышлял де Глатиньи, — они использовали то же самое слово “применять”, но в другом смысле».
— Мы о вас позаботимся, вы будете получать те же пайки, что и наши солдаты. Вас также научат Правде. Мы перевоспитаем вас физическим трудом, который даст вам возможность исправить ваше буржуазное воспитание и искупить вашу праздную жизнь. Вот что народ Вьетнама даст вам в наказание за преступления — Правду. Но вы должны отплатить за эту щедрость, выполнив все наши приказы.
Комиссар больше нравился де Глатиньи, когда его охватывала ненависть, потому что эта ненависть, восстанавливая нормальные реакции, по крайней мере, делала его человеком. Когда он становился таким вкрадчивым и лицемерным, он пугал и в то же время очаровывал. Этот печальный человечек, который бродил вокруг, как призрак, в одежде на несколько размеров больше, и говорил о Правде с отсутствующим взглядом пророка, снова погрузил де Глатиньи в термитный кошмар. Он был одной из антенн чудовищного мозга, который хотел превратить мир в цивилизацию насекомых, основанную на их уверенности и эффективности.
Голос продолжал:
— Капитан Глатиньи, сколько человек было с вами на вашей позиции?
— Я хочу спать.
— Мы могли бы легко это выяснить, просто посчитав мёртвых и пленных, но я бы предпочел, чтобы вы сами сказали.
— Я хочу спать.
Вошли два солдата, и один снова связал капитану руки, локти, запястья и пальцы. Они не забыли и о петле, наброшенной ему на шею. Политкомиссар презрительно посмотрел на буржуазного офицера. Имя де Глатиньи что-то напомнило ему. Он неожиданно вернулся в Ханойский лицей. Это имя он читал где-то в истории Франции. Был известный военачальник по имени де Глатиньи, человек убийства, насилия и страсти, которого король сделал коннетаблем и который умер за своего царственного господина. Печальный молодой человек был не только частью Вьетминя, винтиком в огромной машине. Все воспоминания, когда он был маленьким жёлтым мальчиком, над которым издевались его белые школьные товарищи, вернулись в его сознание и заставили его покрыться потом. Теперь он мог унизить Францию вплоть до её далёкого прошлого, и он так боялся, что этот де Глатиньи может оказаться не потомком коннетабля, — а это помешало бы ему в его странном триумфе, — что он отказался спросить его.
— Капитан, — заявил он, — из-за вашего поведения все ваши сослуживцы, взятые вместе с вами в плен, также будут связаны, и будут знать, что
