Центурионы - Жан Лартеги
«Ну вот и всё, — сказал себе Лакомб. — Двое часовых прикладами винтовок заставят его встать на ноги, оттащат в ближайший овраг и всадят пулю в голову. Это положит конец наглости капитана Эсклавье».
Но кан-бо не потерял самообладания: он был выше того, чтобы гневаться.
— Я офицер Народной армии Вьетнама. Я должен следить, чтобы приказы президента Хо выполнялись должным образом. Мы бедны, у нас мало медицинских учреждений, одежды или риса. Прежде всего мы должны обеспечить своих бойцов провиантом и амуницией. Но с вами будут обращаться так же, как с людьми нашего народа, несмотря на ваши преступления против человечности. Президент Хо попросил народ Вьетнама простить вас за то, что вы сбились с пути, и я отдам приказы солдатам, охраняющим вас…
Эта речь была настолько безличной, такой механической, что напоминала голос старого священника, читающего мессу. Лескюр, который когда-то был мальчиком из церковного хора и только что проснулся, вполне ожидаемо ответил: «Аминь». Затем разразился долгим пронзительным смехом, который перешёл в какое-то судорожное дыхание.
— Мой товарищ сошёл с ума, — сказал Эсклавье.
Вьетминец испытывал первобытный ужас перед безумцами, про которых говорят, что их мозг пожрали ма-куи[12]. Народная демократия и декларации президента Хо неожиданно потеряли для него всякую ценность. Темнота вдруг наполнилась всеми нелепыми фантомами его детства, той клокочущей массой, которая населяет воды, землю и небеса, и ни на миг не оставляет человека в покое. Ма-куи проскальзывают через уста детей, они пытаются украсть души умерших.
Он был напуган, но, чтобы не показывать страха, сказал несколько слов одному из часовых и вернулся к джипу. Он включил двигатель — пленные вокруг начали толкать. Колеса выскочили из канавы, двигатель загудел, и все ма-куи тьмы были немедленно изгнаны успокаивающим звуком машины, этой безжалостной музыкой марксистского общества.
— Ди-ди, — сказали часовые, ведя пленных обратно, — теперь можете спать.
* * *
Ма-куи сожрали мозг Лескюра. Всю неделю, предшествовавшую капитуляции, лейтенант не переставал принимать таблетки макситона[13], которые входили в рацион, и ел очень мало нормальной пищи. Лескюр был тощ и долговяз, с угреватой кожей и тусклыми волосами. Ничто не делало его годным для военной карьеры. Но он был сыном полковника, убитого на Луаре в 1940 году. Один из его братьев был казнён немцами, а другой — приговорён к инвалидной коляске с тех пор, как сломал позвоночник под Кассино.
В отличие от отца и двух братьев, военных до мозга костей, Ив Лескюр наслаждался сладким безначалием. Он любил музыку, общество друзей, старые книги в красивых переплётах. Желая быть верным памяти отца, он пошёл в военное училище Кэткидан, и из тех двух лет, проведённых в сырых болотах Бретани среди нескольких ограниченных, но эффективных и дисциплинированных существ, он вынес только угнетающее воспоминание о бесконечной череде розыгрышей и чрезмерных физических усилий. Это оставило у него впечатление, что он никогда не сможет справиться с задачей, к которой имел так мало склонности. Но чтобы угодить жертве Кассино, чтобы тот мог продолжать воевать через него, он вызвался добровольцем в Индокитай и без всякой предварительной подготовки бросился в Дьен-Бьен-Фу — подвиг, который его брат-инвалид хотел совершить, если бы мог. Лейтенант Лескюр не получил от этого опыта особого удовольствия.
Эсклавье видел, как он прибыл в один из тех чудесных вечеров, которые бывают как раз перед сезоном дождей — похожий на груду костей в мундире, забывший личное оружие и с выражением крайнего недоумения на лице.
Тяжёлые вьетминьские миномёты били по «Веронике»-II, и низко плывущие в хмуром небе облака были окаймлены золотом, как цыганские шали.
Он доложил Эсклавье:
— Лейтенант Лескюр, господин капитан.
Бросив к ногам рюкзак — с книгами, но без смены одежды, — он посмотрел на небо.
— Красиво, не правда ли?
Эсклавье, у которого не было времени на «мечтателей», коротко ответил:
— Да, конечно, очень красиво. Парашютный батальон, которым я командую, две недели назад насчитывал шестьсот человек; теперь нас девяносто. Из двадцати четырёх офицеров только семь ещё в состоянии сражаться.
Лескюр сразу же извинился.
— Я знаю, что я не парашютист, у меня мало талантов для такого рода войны, я неуклюж и неумел, но постараюсь сделать всё, что в моих силах.
Через несколько дней Лескюр, который до смерти боялся, что не сможет «сделать всё, что в его силах», взялся за макситон. Он принимал участие в каждой атаке и контратаке, скорее рассеянный, чем храбрый, живя в своего рода помрачении сознания. Однажды ночью он ушёл на ничейную полосу, чтобы спасти раненого в ногу аджюдана.
— Почему вы это сделали? — спросил его капитан.
— Мой брат поступил бы так, только он больше не может. Сам по себе я даже не попытался бы это сделать.
— Ваш брат?
И Лескюр объяснил очень просто, что в Дьен-Бьен-Фу был не он сам, а его брат Поль, которого возили по Ренну в инвалидном кресле. Его храбрость принадлежала Полю, но неуклюжесть, закаты, страх — все они были его собственными.
С тех пор капитан начал присматривать за ним, как это уже давно делали унтер-офицеры и рядовые его роты.
Для «Вероники» и всех остальных позиций, которые ещё держались, «прекращение огня» вошло в силу в семнадцать ноль-ноль. Именно тогда Лескюр вышел из строя, крича:
— Быстрее, «уток», «цыплят»! Они атакуют!
Эсклавье продолжал смотреть за ним.
* * *
Среди ночи их разбудили, и пришлось сменить полутьму рисового поля на непроглядный мрак леса. Они шли по тропе через джунгли. Ветки хлестали их по лицу, вязкая земля то уходила из-под ног, то вдруг вспучивалась твёрдым бугром, о который они обдирали голени. Было ощущение, что все они ходят и ходят по бесконечному кругу.
— Ди-ди, мау-лен, — продолжала кричать охрана.
Темнота начала рассеиваться. С первыми лучами солнца они вышли в долину Мыонг-Фанг.
У первой хижины Эсклавье узнал фигуру Буафёраса. Ему развязали руки, и он курил в бамбуковой трубке тхюок-лао — очень крепкий табак, выдержанный в чёрной патоке. Он получил трубку от часового, обменявшись с ним парой шуток на родном ему диалекте.
— Хочешь немного? — спросил Буафёрас своим хриплым голосом.
Эсклавье сделал несколько затяжек, которые оказались настолько едкими, что он закашлялся. Лескюр начал выкрикивать свой боевой клич:
— «Цыплят», «уток»!
И бросился к часовому, чтобы отобрать оружие. Эсклавье вовремя удержал его.
— Что с ним такое? — спросил Буафёрас.
— Он сошёл с ума.
— И ты играешь роль сиделки?
— Что-то вроде… Где тебя разместили?
— В хижине с остальными.
— Я приду к вам.
Лескюр успокоился, и Эсклавье держал его за руку, как ребёнка.
