Центурионы - Жан Лартеги
— И чтобы спасти его шкуру, ты не пытался сбежать?
— Теперь меня ничто не остановит, остальные позаботятся о Лескюре. Мы могли бы попробовать вместе. Джунгли — тебе дом родной. Я помню лекции, которые ты нам читал, когда нас должны были высадить в Лаосе во время японской оккупации. Ты говаривал: «Джунгли не для самых сильных, а для самых хитрых, самых выносливых, тех, кто умеет не терять головы». И все мы знали, что ты говорил это по личному опыту. У тебя есть какие-нибудь идеи?
— У меня есть идеи на любой вкус, но я не собираюсь пытаться сбежать, по крайней мере пока…
— Если бы я не знал тебя, то сказал бы, что ты боишься. Но я не сомневаюсь, что в своём заковыристом китаёзном мозгу ты выдумаешь какую-нибудь сумасбродную затею! Я не думал, что ты в Дьен-Бьен-Фу. Что ты там делал? Мне казалось, ты никогда не вляпаешься в подобную заваруху.
— Я начал кое-что на севере, на границе Юньнани. Кое-что, что могло разозлить китайцев. Оно дало осечку… Я ретировался в Дьен-Бьен-Фу пешим ходом.
— Такие же сумасбродные приёмчики, как с твоими пиратскими джонками в бухте Халонг, на которых ты собирался мародерствовать у берегов Хайнаня?
— На этот раз оно было связано с колониями прокажённых.
Эсклавье расхохотался. Он был рад, что снова наткнулся на Буафёраса, стоящего босиком в грязи и окружённого бо-дои, но такого же непринуждённого, как и год назад на шатком мостике тяжёлой джонки с пурпурными парусами, во главе отряда пиратов, набранных из остатков армии Чан Кайши.
Другая из его «опрометчивых затей» была в том, чтобы вооружить Чина и Нага, бирманских охотников за головами, и забросить их в тыл японской армии. Буафёрас, который тогда служил в британской армии, оказался одним из немногих выживших в этой операции и был награждён орденом «За выдающиеся заслуги».
Буафёрас был именно тем человеком, который требовался ему для компании при побеге. Он был очень изобретателен, хороший ходок, привык к климату и знал языки и обычаи многих народностей Тонкина.
— Ну давай, попробуем вместе.
— Нет, Эсклавье, я за то, чтобы ждать. И тебе бы тоже советовал.
— Я не могу. Однажды я провёл два года в концлагере и, чтобы выжить, вынужден был делать вещи, которые ужасают меня всякий раз, когда я думаю о них. Я поклялся, что никогда не позволю себе оказаться в том положении, когда мне придётся делать это снова.
Эсклавье присел на корточки у ног Буафёраса и невольно принялся выводить бамбуковой щепкой фигуры, изображавшие горы, реки, а также длинную извилистую линию, протянувшуюся между этими реками и горами — таков был предполагаемый путь побега.
Нет, он не смог бы снова стать пленным…
* * *
Первая боевая задача, которую Эсклавье выполнил ещё курсантом, прошла без сучка и задоринки. У него сохранились тёплые воспоминания о ночном прыжке с парашютом. Это случилось в июне месяце, и глубоко погрузившись в богатую, благоуханную почву Франции, он ощутил себя заживо погребённым среди высокой травы и диких цветов,
Его ждали трое мужчин: крестьяне Туреня, которые проводили его и радиста в большую усадьбу. Там их поселили в чулане над сараем.
Из этого укрытия они могли наблюдать за главной дорогой и мгновенно докладывать о передвижениях немецких конвоев. Из окрестностей Нанта прибывали связные с сообщениями и информацией, которую нужно было закодировать и передать. Ни Эсклавье, ни радисту не разрешалось выходить из дома, но все ароматы весны проникали на чердак.
Весёлая служанка, маленький зверёк с живыми жестами и румяными щеками, приносила им еду, иногда букет цветов и всегда немного отменных фруктов.
Однажды днём Филипп обнял её; она не сопротивлялась и отвечала на его поцелуи с неуклюжей горячностью. Он договорился встретиться с ней в сарае внизу — и встреча состоялась. В пьянящем запахе сена, настораживаясь при малейшем шорохе, словно звери в засаде, они обняли друг друга, и внезапно их унёс бушующий поток желания.
Время от времени летучая мышь в стремительном полете задевала их сплетённые тела. Филипп почувствовал, как задрожали ляжки девушки, и новая волна желания захлестнула его.
Когда он приковылял обратно в чулан, обмякший от усталости, с запахом растёртой соломы и здоровых любовных утех в ноздрях, радист передал ему ориентировку: это был приказ ликвидировать агента Абвера, бельгийца, выдававшего себя за беженца, которого взяли работником на несколько ферм.
Крестьяне были болтунами; они любили поговорить о своих делах и намекали, что их сараи используются не только для хранения сена. Трое из них только что были арестованы и расстреляны. За это стоило благодарить бельгийца из Абвера.
Радист тоже был увлечён служанкой и завидовал успеху Филиппа. Он хихикнул:
— Всё в один день — кровопролитие, экстаз и смерть!
Радист был образованным человеком — лектором в Эдинбургском университете.
Бельгиец работал на соседней ферме. После ужина хозяин пригласил его выпить, чтобы дать двум другим работникам время выкопать могилу за навозной кучей.
Филипп ждал у двери в гостиную, прижавшись к стене. У него сосало под ложечкой от волнения, а кинжал скользил в потной ладони.
Он никогда не сможет убить этого бельгийца. Как он умудрился встрять в это проклятое дело? Ему следовало послушать отца и остаться с ним, укрывшись за книгами, вместо того, чтобы играть в наёмного убийцу.
Мужчина, спотыкаясь, вышел, подгоняемый толчком хозяина фермы. Повернулся спиной к Филиппу, и тот прыгнул вперёд, вонзая кинжал между лопаток, как учили во время подготовки спецназа. Но удар был недостаточно силён. Филиппу пришлось повторить его несколько раз, пока крестьянин сидел у мужчины на пояснице, чтобы тот не сопротивлялся. Грязная резня! Они опустошили карманы бельгийца. Имелось распоряжение отправить его бумаги обратно в Лондон. Затем тело сбросили в яму возле навозной кучи.
Филипп подошёл к невысокой ограде и его вырвало.
Кровопролитие, экстаз и смерть…
Вернувшись на ферму, он застал радиста совокупляющимся со служанкой. В объятиях этого рыжего коротышки она испускала те же вздохи удовольствия, что и с ним час или два назад. Поначалу чувства Филиппа были задеты, но он решил быть циничным и договорился с радистом, что каждый будет использовать девушку
