Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
«Вот и опять торжество, и торжество небывалое, – спешит сообщить 2 декабря 1853 года недоверчивому Погодину Островский, возбужденный сладким чувством реванша. – Успех последней моей комедии превзошел не только ожидания, но даже мечты мои». И тут же укоряет своего патрона по «Москвитянину», который оскорбил его, показавши недоверие и «отказавши мне в пустяках в самую критическую минуту для меня»[321].
Новая комедия не появилась в «Москвитянине». Ну и что ж. Достаточно того, что она издана отдельной книжицей с посвящением П. М. Садовскому на заглавном листе. С Садовским в главной роли будет она разыграна и на сцене Малого театра.
За кулисами
«Бедность не порок» пришлось играть уже на Малой сцене. Большой театр – свидетель первого триумфа «Саней» – был уничтожен пожаром.
Пожар начался неожиданно, в половине десятого утра 11 марта 1853 года. Занялось с чердака, где были свалены старые декорации, театральная рухлядь, а когда пожарные прибыли с разных концов города со своими бочками и лестницами, все огромное здание полыхало. Почти 20 тысяч человек, собравшихся на площади, молча смотрели на языки пламени над квадригой Аполлона. Несколько мастеровых оказались на крыше театра и были отрезаны огнем. Двое из них погибли. Одного снял, поднявшись с веревкой по водосточной трубе, Василий Марин, ярославский кровельщик, случайно оказавшийся в толпе.
О подвиге Марина было доложено государю. Николай принял его в Зимнем дворце и наградил медалью. Погодин скорехонько сочинил для «Москвитянина» пышнословную статью «Подвиг русского человека», а бойкое перо актера Григорьева стало строчить патриотическую драму о «народном герое». Поучиться бы Островскому, как схватить за косу фортуну! Но он соблазны эти отвергал: его занимали негероические лица.
Шум по поводу поступка смельчака Марина отвлекал внимание от самой случившейся беды. Между тем огонь бушевал два дня, а весь пожар продолжался недели полторы; пожарные оказались бессильны перед стихией пламени. То, что осталось стоять на площади, напоминало развалины римского Колизея. Когда-то роскошный зрительный зал чернел обугленным скелетом. Сгорели декорации, драгоценный гардероб, музыкальные инструменты. А главное, Москва осталась без большой сцены.
Актеров увольняли, отпускали на длительные гастроли в провинцию. Спектакли, которые еще можно было перемонтировать и собрать, в том числе только что завоевавшие публику «Сани», были перенесены в Малый театр, вмещавший вдвое меньше зрителей.
Большой театр еще пылал, когда в Петербурге от внезапной болезни скончался трагик Василий Андреевич Каратыгин – живое предание романтической сцены, двухметровый великан с величавыми жестами и громкозвучным голосом.
Смерть Каратыгина и пожар Большого театра воспринимались суеверно настроенными театральными людьми как перст божий – знамение конца «старой, славной российской сцены».
Брат знаменитого трагика и сам актер и драматург, П. А. Каратыгин писал в своих «Записках»: «С грустью я вспоминаю 1853-й год! Тяжелые и невознаградимые утраты понесла наша драматическая сцена… начал постепенно редеть тот блестящий, талантливый кружок артистов, которыми, по справедливости, мог гордиться тогда петербургский театр»[322]. И скорбно перечислял эти утраты: месяцем раньше Василия Каратыгина умер известный артист Александринского театра Брянский, сошла со сцены любимица столичной публики Вера Самойлова… Для П. Каратыгина, недруга «натуральной школы», сетовавшего, что в современном театре ничего не разберешь, все перемешалось и спуталось, даже амплуа и жанры трагического и комического, – это было предвестием заката сцены.
Но как всегда бывает: что звучит одному поколению отходной и мнится концом искусства, да и самой жизни, другому возвещает жизнь новую. Именно 1853 год открыл Островскому дорогу на сцену. За драматургом шла группа молодых актеров, увлеченных его пьесами. Не всем в театре это было по нраву.
Понять, что происходило в те годы за кулисами Малого театра, нельзя, не обернувшись через плечо на недавнюю историю российской сцены. Вышедший из лона театра крепостного и придворного, с эрмитажными затеями, балетами дворовых, пудреными париками и камзолами века Екатерины, императорский театр с трудом и нехотя изживал его традиции.
Во времена своего студенчества Островский застал еще былую простоту нравов: растроганная публика бросала на сцену кошельки с деньгами, актрис называли, как цыганок, полуименами – Надя, Катя, к фамилиям актеров из крепостного сословия не разрешалось прибавлять на афише слова «господин». Театральные генералы, вроде Гедеонова, имели за кулисами свой двор и сераль.
А. И. Шуберт рассказывает, как Гедеонов однажды вызвал ее, совсем молоденькую актрису, к себе в кабинет и предложил пойти на содержание к Дубельту. Она отказалась. «Тогда, смеясь и шутя, он предложил идти на содержание к нему». Она отвергла и это лестное предложение и тут же стала искать способа уехать из Петербурга и перебраться в московский театр[323].
Самое замечательное – интонация, с какой рассказывает об этом Шуберт, – незлобливая, простодушная… Театральный быт! От начальства зависело все: хорошая роль, прибавка к жалованью, наконец, мечта всякого артиста – бенефис с денежным сбором и подарками, единственное средство подкормиться и подлататься.
Чиновный дух в управлении театрами не рассеял элемента холопства, а придал ему лишь новый неприятный оттенок. Московская контора управлялась из Петербурга министерством двора, актерам выдавалось жалованье из казны, они подавали прошения, получали взыскания и награды, как чиновники. Не выучишь ежедневно 25 строк новой роли – штраф! Штраф и за дурную игру, перевранный на сцене текст, а то еще и насидишься взаперти в «холодной» или «трубной». Не всегда такая административная строгость способствовала дисциплине художественной.
К подбору необходимых амплуа относились, как к полноте вакансий чиновников всех классов в николаевском департаменте. В труппе должны были быть: первый и второй любовник, трагик, злодей, резонер, комик-буфф, комическая старуха, инженю… И не дай бог выскочить из своего амплуа! По значению в труппе актеры также были поделены на «первые сюжеты», «полезности» и «аксессуары». И было почти невероятно, чтобы «полезность» вдруг выбилась удачной ролью в «первые сюжеты». Густая атмосфера взаимной ревности, угодничества, интриг утвердилась за кулисами.
Впечатлительные, доверчивые, легко возбудимые, по-детски обидчивые, актеры легко делились на враждующие партии и всюду подозревали происки соперников. Островский, хоть и был сопровождаем по театральному закулисью своим Вергилием – Провом Садовским, пытавшимся предостеречь его от неловкостей и ошибок, не сразу почувствовал себя уверенно на затягивающей и топкой почве внутренней жизни театра. Да и как было не оробеть в этой шумной, говорливой, льстивой, кипящей страстями и пристрастиями гурьбе актеров? Возвышенное понятие о театре как храме чистых муз разрушалось кулисами.
На склоне лет в своих театральных заметках, впервые опубликованных лишь в 1976 году, в первом издании этой книги, Островский попытался дать себе отчет в давних впечатлениях, не щадя в своей откровенности даже признанных театральных кумиров.
