Две Ольги Чеховы. Две судьбы. Книга 1. Ольга Леонардовна - Татьяна Васильевна Бронзова
Вот оно. Вот приговор. В волнении развернул он бумажку, на которой аккуратным почерком Немировича было написано: «Спектакль идет чудесно. После второго акта вызывали тебя. Пришлось объявить, что тебя нет. Актеры просят, не приедешь ли… Публика тоже требует. Всем хочется тебя видеть».
– Настя, теплые ботинки и шубу, – в волнении приказал он. – Да спроси у посыльного, авто прислали?
– Прислали-прислали, – говорила горничная, помогая Чехову надеть ботинки. – Вот уж Ольга Леонардовна и Мария Павловна обрадуются, увидев вас в театре!
⁂
Когда под бурные аплодисменты всего зала Чехова торжественно вывели на сцену перед выстроившимися в полукруг знаменитыми учеными, журналистами и актерами, многие в зале испугались. Он был бледен, худ, и казалось, что устоять на ногах ему стоило больших усилий. Из зала даже раздались голоса: «Просим Антона Павловича сесть… Сядьте, Антон Павлович!..» Но он сделал публике успокаивающие жесты и остался стоять на все время своего чествования. А длилось это долго. Читали адреса, телеграммы, говорили речи.
Почти каждый начинал так: «Дорогой, многоуважаемый…» – и когда в очередной раз прозвучало это обращение к нему, Чехов тихо произнес: «Шкаф». Актеры прыснули со смеху чуть ли не во весь голос. Ведь только что в первом акте Гаев в исполнении Станиславского говорил свой монолог, обращаясь к шкафу: «Дорогой, многоуважаемый шкаф…»
В приветственных речах было столько дифирамбов! Таких как: «Пусть звучит всегда ваше высокоталантливое слово в согласии с истинным биением русского сердца…» или: «…Вы создали свою „чеховскую манеру“, свое „чеховское настроение“. В Вашем творчестве читатель встречает смех над пошлостью пошлого человека и простую правду жизни…» А когда Чехов услышал: «…за вашу любовь, за вашу справедливость, за вашу тоску – вечное вам спасибо, вечная вам слава!» – у него мелькнула мысль, что он находится на собственных похоронах. И действительно, многие приветствия в этот вечер звучали с прощальной ноткой. В одном из зачитанных ему адресов предрекался день, и очень скоро, когда Чехова «будут с благодарностью чествовать все русские писатели и всё русское образованное общество». Авторы имели в виду юбилей его литературной деятельности, который готовился литераторами в Петербурге осенью, но сейчас у всего зала, смотрящего на мертвенно-бледного Чехова, изредка покашливающего в платок, было ощущение, что близок совсем другой день, и день этот будет печален.
Но вот вышел Немирович. «…Наш театр в такой степени обязан твоему таланту, твоему нежному сердцу, твоей чистой душе, что ты по праву можешь сказать: это мой театр», – произнес он, и на этой красивой ноте всё наконец-то закончилось. Публика аплодировала долго. Дали занавес. Горький подставил руку Чехову, выдержавшему все речи на ногах, тот с благодарностью ее принял, и вдвоем с Качаловым они отвели его в одну из грим-уборных отдохнуть.
– Черт бы всех побрал, – возмущался Горький. – Чуть насмерть не зачествовали человека!
– Ложитесь скорее, Антон Павлович, на диван, – волновался Качалов. – Протяните ноги.
– Ложится мне незачем, и ноги протягивать еще не собираюсь, – тяжело дыша, пошутил Чехов. – А вот посижу с удовольствием.
Потом прямо в театре состоялся товарищеский ужин, устроенный Морозовым с пышностью. Столы накрыли в большом репетиционном помещении с окнами, выходящими на Камергерский переулок, сам зал украсили гирляндами из живых цветов, а обслуживали этот банкет официанты из ресторана «Эрмитаж». Оттуда же привезли и множество разнообразных холодных и горячих закусок. Опять потекли нескончаемым потоком речи, дарились непонятные и ненужные подарки, и все объяснялись Чехову в любви. Народу было много. Здесь были и актеры Художественного театра, и друзья писателя: Шаляпин, Рахманинов, Горький, Брюсов, Философов, художники Нестеров и Васнецов, актриса Малого театра Федотова… Чехов очень быстро утомился от такого пристального к себе внимания, устал, но тем не менее мужественно высидел до трех часов ночи. Напоследок ему пришлось все же сказать несколько слов, и, как всегда, он был краток:
– Сегодня меня чествовали так широко, радушно и так неожиданно, что я до сих пор никак не могу прийти в себя. Благодарю всех.
Вскоре Ольга с Машей отвезли своего знаменитого мужа и брата домой, а остальные участники пира разошлись только под утро. Никаких эксцессов не было, настроение у всех было хорошее, приподнятое, но тем не менее на следующий день в дирекцию неожиданно пришел штраф из полиции. В бумаге было написано, что штраф этот налагается за публичное сборище в театре, проведенное ночью, без разрешения властей.
– Что за новшество такое, – возмущался помощник директора по финансам Вишневский. – Даже в голову не могло прийти, что надо получать какое-то разрешение на товарищеский ужин. Ведь у нас был банкет, а не демонстрация!
– Это из-за Горького! Он ведь находится под надзором полиции, – сразу догадался Немирович. – Считают, раз собрались ночью с ним, значит, это уже какая-то сходка! Вечно от Алексея Максимовича одни неприятности. И сколько там денег требуют?
– Взгляните сами, – протянул квитанцию Вишневский. – У меня даже язык не поворачивается назвать эту сумму.
– Ого! Целых сто пятьдесят рублей! – в ужасе воскликнул Немирович. – Дорого же нам этот борец за социальную справедливость обходится!
Глава двадцать пятая
Следующий спектакль «Вишневого сада» Чехов уже решился посмотреть. Устроился он в директорской ложе и так, чтобы публика его не видела. Постепенно настроение его портилось, а после четвертого акта и вообще резко упало. «Удрать бы куда-нибудь», – мелькнуло у него в голове. Актеры играли очень подробно, добросовестно. Играли как бытовую драму. Одна Ольга была на месте. Как же она чувствует то, о чем он пишет! Да еще Москвин в роли Епиходова был тоже неплох. Играл легко, трогательно, смешно. Эх, если бы и другие им соответствовали!
– Очень плохо, что ты уклонился от постановки, – сказал автор Немировичу, зашедшему в конце спектакля за ним в ложу. – Станиславскому удалось-таки загубить мою пьесу!
Немирович не стал рассказывать, как он пытался отстаивать лирическую канву в пьесе, как пытался удержать Константина Сергеевича от изображения тяжести быта, как много они спорили по этому поводу через письма, в одном из которых Станиславский даже обвинил его в том, что он только мешается. Написано это было резко, оскорбительно, но Немирович не стал раздувать из этого истории. Уж слишком он любил автора пьесы и слишком любил этот театр, на создание которого положил столько сил.
– У нас было очень мало прогонов. С каждым показом спектакль будет набирать, – успокаивал Чехова Немирович. – Постепенно они почувствуют ритм, поймут, что всё надо играть проще, легче, добавят юмор. Вот увидишь, Антон, на следующий сезон ты не узнаешь спектакль.
Если бы он знал, что для Чехова другого сезона
