Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Уезжая из концлагерей, последний раз сходил на могилку Тани. О, как бы я хотел, чтоб она воскресла из мертвых! Грусть и тоска безысходная заставили меня пробыть на ее могилке до позднего вечера. Я знал — в дальнейшей моей жизни будет другая, но не будет близ меня светлого образа Тани, ее красоты души, сердца и ума, преданности, подобной женам декабристов Волконской, Трубецкой и многим другим.
Да [и] не будет вблизи меня ее могильного холма, в котором я похоронил лучшую часть своей жизни. Никто не придет на ее могилку в суровом и диком краю тундры. Если бы я был верующим в загробную жизнь, мне было бы легче оставить могилку Тани, отдавшей жизнь свою во имя нашей любви. Над тундрой начинались тихие вечерние сумерки, и вдруг я услышал тихое и нежное щебетание вечерней птички, мне послышался голос Тани, и я упал лицом на ее могилку и обнял ее руками и сердцем…
Сколько времени я пробыл на могилке Тани, не знаю, но холодная тундровая ночь привела меня в сознание. Я встал на ноги, [с мокрым] от слез лицом. Луна серебристым светом освещала могилку Тани и всю тундру. Я молча взял с могилы Тани горсть земли, бережно ее завернул в платок и пошел переночевать к давнишнему моему другу по концлагерю, старшему дорожному мастеру Степану Андреевичу, ранее меня освободившемуся и поступившему работать по вольному найму на Печорской железной дороге, съездившему по освобождении на родину в Белоруссию. Там он женился и вместе с женой приехал на работу в Печорский лагерь, и к моему освобождению у них были две маленькие дочки Нина и Зоя. До моего освобождения, когда я был еще заключенным, они всегда принимали меня радушно, как родного, и у меня на всю жизнь сохранятся о них отрадные воспоминания.
Утром следующего дня, десятого апреля пятидесятого года, сел в поезд на станции Печора и, как только поезд миновал Печорские концлагеря, я окончательно почувствовал, что освобожден, открыл окно вагона и невольно сердцем воскликнул: «Да здравствует жизнь!» И поезд мчал меня в новую, неясную, но бодрящую жизнь, туда в Россию, где прожито было сорок два года, а из них двадцать лет в Смурове — [на] моей второй родине, после родины рождения, села Старотопного, и где оборвалась личная моя семейная и общественная жизнь на десять лет гением тирана Иосифа Сталина, палочного коммуниста-марксида.
Но самое ценное для меня в жизни после Тани оставалась любовь к сыну и к тем берегам жизни, где прошли мои лучшие годы до ареста. Дóроги мне те люди и места, где началась и прекратилась злой волей царя марксидов Иосифа моя жизнь. Они дороги мне радостями и страданиями, хотя я и знал, что теперь жизнь будет труднее для меня после возвращения из концлагеря, ибо чиновники учреждений, куда я буду обращаться в поисках работы, сознательно и бессознательно будут предвзято относиться ко мне «ради страха иудейского», «от греха подальше», и кому это будет охотно принимать на работу бывшего заключенного по пятьдесят восьмой?! За общение, даже служебное, можно ожидать всех бед от царя Иосифа и его опричников.
Все это я знал, и то, что негласный и гласный надзор будет следовать за мной по пятам. Так что освобождение радовало и в то же время печалило, но вдали от концлагеря жизнь человека и общества идет другая, где можно на какое-то время забыться от жестокого режима, а все это волновало и радовало в будущем. Такова уж натура каждого человека: всю жизнь мечтать и стремиться к вечному достижению полноты материальных и духовных хлебов.
Поезд все дальше и дальше уносил меня от мрака концлагерей. За окном вагона часто виднелись деревья с набухшими почками, а ближе к России — распускающиеся клейкие весенние листья. В поезде кругом повсюду сидели люди, мирно беседовали и разговаривали между собою о разных разностях. Было так хорошо, и мне думалось: почему так безобразно устроен до сих пор мир: счастье одних, меньшинства, на несчастье большинства?! Мне вспомнились слова Ромена Роллана: «И дураки же были, что старались ради наших охранителей! Если б у нас не было врагов — они бы их выдумали, ей-ей, чтоб нас защищать! Покорнейше благодарим! Спаси нас, боже, от наших спасителей — мы сами себя спасем! Бедные овечки! Если б нам беречься только волка — наша участь была бы не так плоха. Но кто нас убережет от пастуха?!»[216]
***Было девять часов утра. На третий день поезд приближался к окрестностям Смурова. Я безотрывно смотрел в окно вагона на хорошо знакомые мне места, а апрельское солнце спокойно и ласково разливало свет и тепло на все живущее и существующее вокруг.
Вот Липяги[217], озера, где когда-то в прошлом весной и осенью вместе с женой и сыном приезжали и приходили из Смурова после работы и в выходные дни на удачную рыбалку. Давно это было, и давно уже Володя Голишевский и другие мои коллеги по работе и рыбалке погибли в сталинских застенках, а я потерял семью. А тогда много раз вместе с сыном, а иногда и с женой ходили в часы досуга отдыхать и рыболовить за реку Самару… Прекрасное прошлое!
Проехали мост у Смурова, и поезд остановился у Смуровского вокзала. Выхожу, ищу глазами Ивана Матвеевича, которому я телеграфировал проездом из Москвы, чтоб встретил, но телеграмма почему-то получилась путаная, Иван Матвеевич трижды выходил не к тому поезду, которым ехал я.
В руках у меня фанерный чемодан лагерной работы, в ремнях подушка, одеяло. Никто не встречает. Сдал вещи в камеру хранения и спешно еду за город на Поляну Фрунзе к сестре и ее мужу Ивану Матвеевичу. Из окна трамвая смотрю с какой-то жадностью на город, дома, улицы. Многое изменилось, построено вновь, но многое осталось по-прежнему, когда много лет тому назад я жил и учился и работал в Смурове, где пережил трагедию ареста. Возбужденно продолжаю смотреть в окно трамвая на людей, идущих по улицам и на едущих со мной в вагоне. Всматриваюсь в их лица, слушаю их разговоры — людей
