Лидия Герман - Немка

Татьяна Ивановна зашла ко мне в комнату, когда я уже встала и убрала постель. Она приехала на госэкзамен и хотела ещё пару дней остаться. Я рассказала ей о своих неудачах, а она выражала мне только сочувствие. На её вопрос, что я теперь собираюсь делать, я ответила: «Поеду домой». — «Может мы вместе поедем в Родино». — «Это комендатура решит». Однако всё обернулось иначе. Я не вернулась в Родино.

Комендатура неожиданно проявила ко мне внимательность. И снова там порекомендовали мне обратиться в один из техникумов, там случаются недоборы, то есть набрано студентов меньше, чем предусмотрено (сочувствуют они мне?). Они продлили мне время пребывания в Барнауле на целый месяц. Чтобы мне подать заявление в техникум, мне нужен аттестат, который остался в институте. Я же дала себе слово никогда больше не переступить порог этого здания, поэтому попросила Володю по доверенности получить мой аттестат. В техникуме (статистическом) мне пообещали положительный результат, только придётся подождать до 1-го октября, пока все вернуться с уборки картофеля. Когда я узнала, что не буду получать стипендию, на которую рассчитывала, я опять решила уехать в Родино. Комендатура же мне преподнесла сюрприз, заявив, что я уже постоянно прописана, то есть Барнаул теперь моё постоянное место жительства. Я могу теперь искать себе работу. Мне трудно было представить себе, как её искать, и моя хозяйка Мария Сергеевна пошла вместе со мной. Мы были в двух музеях, в детском саду и ещё где-то. Ничего. Деньги мои были на исходе. Кроме продуктов питания мне надо было ещё квартиру оплачивать. Моей хозяйке очень нравилось одно из моих платьев, и мы сошлись на том, что я могу у неё два месяца прожить за это платье. Мария спросила, почему я не обращаюсь в отдел народного образования, может, я могла бы опять получить работу учительницы немецкого языка. Нет. Я не считала это возможным. В Кучуке это было возможно — без образования, но не в Барнауле.

И вот появился Володя, как ангел-хранитель, вернее — спаситель. Он говорил со своим дядей, у которого он проживал, обо мне. Дядя был замдиректора специального ремесленного училища, где обучение общеобразовательных предметов велось по программе семилетней школы. «Они тебя могут принять учительницей немецкого языка». — «А они знают, что я немка?» — «Да. Я ему всё объяснил, и директор навёл справки в НКВД. Они дали согласие». — «А что это за специальная школа?» — «В том то и дело. Не так-то просто там преподавать. Эта школа готовит специалистов для оборонной промышленности, и принимают туда только детей-сирот, отцы которых пали на войне, причём только мальчиков. Это, надо полагать, подростки без дисциплины. Но не надо бояться. Там работают две молодые учительницы, они тоже боялись, говорит мой дядя. В конце концов, в любое время можно уволиться, если найдёшь что-то другое. Ты и теперь можешь отказаться». Я, конечно, боялась, но, как мне казалось, не имела другого выбора и осталась в этой школе до конца учебного года. С двумя молодыми учительницами — Кларой (по истории) и Ниной (по физике) — я быстро подружилась. Они сумели с юмором меня проинформировать обо всех особенностях этой школы и предупредить обо всех неприятных неожиданностях. С дисциплиной и преподаватели мужского пола не всегда справлялись. Учитель географии, сам инвалид войны, например, уже два костыля разбил о стол, чтобы установить дисциплину. Его они хотя бы боялись. И директора школы, который был военным лицом, полковником. Меня они не боялись. Ни в одной из множества групп мне не удалось провести нормальный урок. Письменные работы еще как-то удавались, чтение — кое-как. У меня не было классного руководства, и я никогда не бывала у них в производственных мастерских, где они получали специальность. «Их там надо увидеть», — приходилось мне слышать. Они обслуживали свои производственные станки как взрослые, с полным осознанием дела. А к общеобразовательным предметам у большинства не было интереса, тем более к немецкому языку.

Учебный год заканчивался. Увольняться я не стала, т. к. завхоз училища Валентина А. пообещала мне к новому учебному году комнату в общежитии. Я очень соскучилась по моей семье, особенно по маме. От комендатуры я получила разрешение и указание, как мне поехать в Родино. Чемодан свой я наполнила подарками: колбасой, сладостями, консервами, и отправилась в дорогу.

Моя сестра Элла с семьей уже не жила в Кучуке, они переехали в совхоз «Степной», где её муж Лео работал комбайнёром. С большой радостью я встретилась со всеми. Моя мать заметно постарела. Она прижалась ко мне и горько плакала. Я тоже плакала. «Мама, поехали со мной в Барнаул. Мне пообещали комнату, мы вместе там будем жить». — «В Барнаул? С тобой? Но это же невозможно, детка моя. Что мне там среди русских? Я совсем не знаю языка. А тебе надо устроить свою личную жизнь, семью тебе надо иметь. Я останусь здесь у Эллы, с детьми». При словах «семью создать» у меня внутри что-то сжалось. Об этом я даже не подумала. Мне ведь уже 23. Вся семья меня окружила, а мне хотелось каждого в отдельности обнять. Изольда и Тоня, теперь 15-летние близнецы, очень хорошенькие, бросающиеся в глаза девочки. Они немного сторонились, чтобы пропустить младших. Женя, которой теперь уже скоро будет пять, обхватила мои ноги, подняла свою светло-кудрявую голову и восклицала: «Моя тётя, моя тётя», её округлое лицо, её светлая нежная кожа, её розовые щеки — просто прелесть!

Через день приехал мой зять Цвингер и увез меня в Кучук. Перед отъездом я спросила у моей матери: «А сколько лет было тёте Берте, когда она вышла замуж за Мартина?» — «31», — ответила Элла. «Видишь, мама, а мне только 23». — «В этом ничего хорошего нет, так поздно выходить замуж. Она уже разошлась с ним, просто выгнала его». В это я не могла поверить. «И где он теперь?» Смеясь, ответила Элла на это: «При такой нехватке мужчин! Женщины дерутся из-за них. Их соседка Лиза тут же приютила его». — «Берта слишком поздно вышла замуж, она привыкла быть одной, быть в полной независимости», — добавила моя мать.

Когда мы уже приближались к Кучуку, сердце мое застучало с силой… Десять лет он был моим родным селом и моим домом… Годы моей юности…

Мария, моя старшая сестра, стояла в двери, опершись на два костыля. Она уже почти не могла видеть, и только когда я уже совсем близко подошла к ней и назвала её имя, она вздрогнула, выронила один костыль, прислонилась к дверному косяку, и мы обнялись. «Сестрёнка моя маленькая». Мы сели с ней рядом и предались воспоминаниям о Мариентале, о нашем отце, нашем дворе, обо всех родственниках и знакомых.

«Может быть, мы всё-таки еще вернемся в наш Мариенталь?» Мария опустила голову и спустя время печально сказала: «Нет, никогда мы туда не вернемся. Мы теперь навсегда останемся сибиряками, или сибирскими немцами. Язык исчезнет, вы же все говорите уже почти только по-русски. Потом за русских замуж пойдете — и всё». — «Мария, — мне хотелось её успокоить. — Я знаю, об этом нельзя говорить, не надо было мне начинать об этом… Оставим это». И вдруг она как-то с лукавинкой в глазах спросила: «А когда ты нас обрадуешь и представишь нам своего… милого друга?» — «У меня нет милого друга». — «Вообще нет?» — «Я не хочу об этом говорить». — «Почему же нет? Я же твоя сестра, и хотя я почти не выхожу из дома, некоторые слухи доходят и до меня. Не может такого быть, чтоб не было парня такого, которого ты любишь или любила». — «Мария, пожалуйста». Поднятой рукой я хотела предотвратить её дальнейшие вопросы. «Но одно хочу тебе сказать, искать мужа не буду. Никогда! И если он сам по себе не придет, тогда… Тогда так и должно быть. Я теперь останусь в Барнауле, и у меня всё не так уж и плохо. (Тут вспомнилась моя работа и моё полное фиаско в институте и в театре.) И всё-таки, Мария, мы немцы, и всё это не так-то просто». И я встала.