Маршалы Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд
Было бы любопытно знать, какие мысли приходили в головы четырех этих людей, когда гроб Наполеона несли через метель в Дом инвалидов. Вспоминал ли Монси тот момент, когда он присоединился к Нею и Лефевру и они вошли в кабинет Наполеона в Фонтенбло, чтобы потребовать от императора отречения? Вспоминал ли Сульт свое горькое разочарование, когда Наполеон не произвел его в герцоги Аустерлицкие? Думал ли Удино о том моменте, когда Наполеон вручил ему маршальский жезл на поле боя под Ваграмом среди груд тел мертвых и умирающих? Едва ли. Все они постарели, ослабли и могли рассматривать и триумфы и катастрофы с одинаковой отрешенностью.
В этом же году скончался Макдональд. В последний путь его провожали, как человека, который выполнил свой долг и делал все, что в его силах, чтобы залечить раны страны. Если его допустили в Валгаллу, то там его должен был встретить его отец, соратник принца Чарли, потому что в своей жизни Макдональд-младший выковал еще одно звено в длинной цепи дружбы между Францией и Шотландией, зародившейся еще в те времена, когда шотландцы переходили границу как раз в тот момент, когда английские короли высаживали своих рыцарей и лучников на европейском побережье. Конечно, на похоронах Макдональда никому не пришло в голову играть на волынке, но хотелось бы надеяться, что, когда его ладья причалила к берегу иного мира, там его встретили именно эти звуки.
На следующий год умер Виктор, бывший сержант республики, ярый роялист и главный гонитель бонапартистов. Быть может, кто-нибудь и оплакивал его, но, даже если это и было так, сведений об этом не сохранилось.
Еще через год ушел из жизни Монси, последнее звено, соединяющее историю маршалов с историей побед волонтерских армий республики. Смелая позиция Монси во время судилища над маршалом Неем в конечном итоге принесла ему только пользу — теперь Ней стал национальным героем, и французы с гордостью припоминали проявленное Монси благородство. В 1815 году он написал: «Простите мне, ваше величество, искренность старого солдата…» — и теперь он был намного старше. Его возраст подходил к девяноста годам. Он не имел репутации великого полководца, но его честь, которую он всегда высоко ценил, столь же высоко оценивалась обществом.
Два года спустя, в марте 1844 года, в Швеции скончался Бернадот, единственный паладин Наполеона, которому удалось умереть на троне. Все маршалы мечтали о тронах, и двоим даже пришлось на них восседать, но только одному маршалу, высокому и красивому гасконцу, удалось создать династию. За это время Бернадоту приходилось бывать и лицемером, и оппортунистом, и предателем, но все эти его слабости до некоторой степени искупались тем, что он проявил себя умеренным и разумным королем, во всех отношениях лучшим монархом, чем его товарищ по оружию Мюрат, и, если судить по окончательным результатам, много лучшим, чем Наполеон Бонапарт.
Три года спустя, в 1847 году, почти в середине нового века, в восемьдесят два года скончался гренадер Удино. Пули до сих пор бродили в его покрытом шрамами теле. Сняв рубаху, он мог бы показать тридцать четыре шрама — следы пуль, ударов пик, картечи, штыков и сабель. Его шкура была, видимо, прочнее, чем у Ланна, а моральные принципы, которым он следовал, — такими же высокими, как у Монси, и твердыми, как у Даву. Солдаты любили его так же, как любили Нея и Ланна — он соответствовал их представлениям о том, каким должен быть командир. Линии же своего поведения в общественной жизни он придал устойчивость, которой не обладали ни Ней, ни Ланн.
В этом же году ушел в лучший мир Груши, проведший половину из прожитых им после Ватерлоо тридцати двух лет в объяснениях по поводу того, где он пребывал 18 июня 1815 года. В настоящее время появляются факты, позволяющие более чем извинить его отсутствие на поле боя, и объяснить, почему он не смог напасть на след Блюхера. Однако история обошлась с Груши безжалостно. Ей известны «генералы-удачники». Таким был Веллингтон, таким был Кромвель. В годы Второй мировой войны таким был Монтгомери. Солдаты всегда с энтузиазмом следуют за полководцем с такой репутацией. А Эмманюэль Груши, напротив, был неудачником, и последствия этого до сих пор сказываются на его биографии.
В живых оставалось только два маршала: Сульт и Мармон. Один — самый знаменитый ветеран во Франции, другой — вечный странник, живущий в своем прошлом.
Сульт, достигший восьмидесяти лет, пожинал радости своей более чем благополучной старости. В отличие от Жозефа, бывшего короля Испании, ему удалось сохранить лучшую часть своей испанской добычи. Когда карета Жозефа была обыскана после катастрофы при Витории, в ней было обнаружено сто шестьдесят пять испанских картин. Они были вынуты из рам и вырезаны из подрамников. Веллингтон сохранил их, намереваясь вернуть Фердинанду, но испанский король решил подарить эту великолепную коллекцию герцогу. В 1814 году он написал: «Будучи тронутым Вашей деликатностью, наше королевское величество не хотело бы лишать Вас того, что досталось Вам средствами столь же справедливыми, сколь и честными». Герцог принял подарок, и картины можно до сих пор видеть в Эпсли-Хаус вместе с прочими трофеями, взятыми после битвы при Витории. Сульт оказался менее щепетилен, чем Веллингтон. Его сельский дом был буквально заставлен предметами искусства, напоминающими о его долгом пребывании в Андалусии. Единственной ценностью, которую он утратил во время своего долгого отступления из Испании, видимо, можно считать прекрасную испанку, одну из двух сестер, так хорошо знакомых ему и Виктору.
Сульт был очень привязан к местам, где он провел свое детство, и у него совсем не было желания быть похороненным рядом с другими маршалами на и без того переполненном парижском кладбище. Он приготовил себе место на местном кладбище, где и был погребен в ноябре 1851 года, оплакиваемый всеми старыми солдатами во Франции и многими за рубежом. Из тех двадцати четырех маршалов, которые ушли в иной мир до него, первым его бы приветствовал Массена. Хотя при жизни эти маршалы и не были самыми лучшими друзьями, но во многих отношениях они были похожи как две капли воды. Во всей французской армии не нашлось бы ни одного человека, который не признал бы любого из них отъявленным грабителем или мастером оборонительной войны. Однако в одном отношении Сульт все-таки превзошел Массена. Ему пришлось радоваться своим испанским приобретениям в течение сорока лет, и за все эти годы он умудрился не только надлежащим образом блюсти свои финансовые интересы,
