Александр Архангельский - Александр I

В этот самый исторический миг Провидение поставило русского царя перед страшным выбором. Или сохранить верность идее христианского союза земных властей и пожертвовать ради того христианами, или, наоборот, защитить избиваемых христиан, но рискнуть самой идеей христианской политики. И либо расплатиться за ее прекраснодушную ложь всеевропейскими потрясениями, либо — как это часто бывает — выйти из политического поражения моральным победителем и начать заново, с нуля, обустраивать послевоенный мир.

Генерал Васильчиков через П. М. Волконского обращается к государю с настоятельной просьбой вернуться.

«Революция в умах уже существует, и единственный способ не потопить корабля, это не натягивать более парусов, чем ветер позволяет. Повторяю, присутствие Государя здесь необходимо…»

Проигнорировано.

Кишинев.

Пушкин проводит утро с Пестелем: «умный человек во всем смысле этого слова».

ВЕЛИКИЙ ТУРКА

Отъезд царя через Венгрию и Галицию. В пути получено сообщение об антихристианских казнях в Турции.

Подробности произошедшего в Константинополе ужасны.

Разъяренный султан Махмуд решил отомстить грекам, восставшим против благословенного турецкого правителя, — и вырезать их поголовно. Совет турецких министров, руководствуясь восточным здравомыслием, отсоветовал поступать так жестоко и, главное, неразумно. Ибо, если осуществится задуманное, то европейские правительства вынуждены будут объединиться и пойти войною на Порту. Лучше поступить скромнее, но сладострастнее: в самый день православной Пасхи предать позорной смерти Вселенского патриарха Григория. Причем хорошо будет втравить в это местных евреев, многократно оскорбленных греками. Так спутаются карты европейских политиков. Они возмутятся, но вряд ли начнут воевать из-за смерти нескольких схизматиков; если кто и всполошится, то лишь Россия, — но ей либо придется разорвать братские узы с Австрией, Пруссией и Францией, либо смолчать и затаиться.

Судьба патриарха была предрешена. Он это понял.

Накануне, в Великую субботу, святейший попрощался со всеми ближними; в самый день Пасхи, 10 апреля, не благословил священникам служить в храмах, — чтобы не подвергать прихожан опасности погрома, — а сам в домашней своей церкви дольше обычного совершал проскомидию.

Сразу после обедни он был вызван в Порту и приговорен к смерти. Обождав, пока пробьет час торжественной пасхальной вечерни, турки повесили патриарха на воротах его константинопольского дома; в других же частях города, как бы по магической окружности, повешены были шестеро старейших митрополитов.

Город был взят в погребальное кольцо.

Спустя три дня тело патриарха Григория было вынуто из петли и продано местной еврейской общине за 800 пиастров. Турки выставили предварительное условие сделки: труп должен быть разрублен на три части и разбросан по улицам на съедение псам. Однако они недооценили торговую смекалку партнеров по кровавому бизнесу; за 100 000 пиастров те уступили грекам обязательство не выполнить турецких обязательств — и бросили труп покойного страдальца в море, привязав ему камень на шею.

И тут начались чудеса.

Греческое судно под русским флагом, принадлежавшее некоему Николе Склаво и стоявшее на рейде против Ба-лукбазара, на рассвете 14 апреля обнаружило несомые волнами останки; дождавшись ночи, моряки подняли тело. Три человека (бывший слуга патриарха и еще двое греков) опознали его. Склаво немедля решился плыть в Одессу. Вскоре пелопоннесское судно причалило к российским берегам.

Случилось это 5 мая, в то самое время, когда русский царь изо всех сил отталкивался от берегов Пелопоннеса.

Русский посланник в Константинополе барон Строганов умоляет Александра I дать инструкцию.

Решено отложить до возвращения в Петербург.

«…если мы ответим туркам войною, парижский главный комитет восторжествует, и ни одно правительство не останется на ногах. Я не намерен предоставить свободу действий врагам порядка».

Но почему, почему был совершен именно такой — двусмысленный — выбор? Почему царь столь решительно уклонился от решения? Любого, какого-нибудь? Потому же, почему пускал на самотек внутренние дела; почему не прислушивался к призывам Васильчикова и не возвращался в Россию годами; почему опасался «своих» заговорщиков меньше, чем европейских.

Беседуя с Шатобрианом во время Веронского конгресса, он так объяснит свое деятельное бездействие мая-июня 1821 года: «Уже не может быть политики английской, французской, русской, прусской, австрийской; теперь лишь одна политика общая… я должен первый пребыть верным тем началам, на коих я основал Союз. Ничего не может быть более выгодного для меня и моего народа, более согласного с общественным мнением в России, как религиозная война против турок; но я видел в волнениях Пелопонеза признаки революции — и удержался».[259] Может показаться, что за этими красивыми словами скрыта дипломатическая увертка; что волнения молдовлахских греков — это одно, а казни оттоманских христиан — совсем другое; что защита единоверцев в самом сердце турецкой империи вовсе не означала бы поддержки освободительного движения на ее окраинах, — а, стало быть, у Александра Павловича имелись тайные резоны предпринять все, чтобы не предпринимать ничего.

Но в беседе с Шатобрианом русский монарх почти не лукавил.

Он и впрямь не просто страшился той безличной, болотно мерцающей силы антиимперского национализма, которую неточно называл революцией. Царь давно уже уверовал в ее целенаправленность. Будучи не в силах объяснить происходящее философски, не умея разделить сакральный и реальный уровни бытия, не имея действительной опоры в русском обществе, он впал в социальную прострацию, как бы перенес невидимую брань с духом тьмы в область практической политики, а судьбы народов уподобил дворцовой жизни. И вместо надмирной воли Провидения получил «хорошо темперированный» всемирный заговор злодеев. Подобный тому, что унес в могилу его покойного батюшку, но разросшийся как минимум до масштабов Европы. Чем дальше, тем убежденнее говорил он о революции как деле рук всеевропейской тайной организации с единым центром, единой целью; о подпольной «институции», как тень повторяющей солнцеподобные очертания Священного Союза. Не важно, какое имя она приняла: масонство, карбонарство, иезуитство. Важно лишь, что незримая сеть все плотнее оплетала пространство, очищенное им от Наполеона, — и предназначенное для возведения Храма Розы Без Шипов.