О себе любимом - Питер Устинов
Дипломат заинтересовался.
— Она научила меня говорить «az te obicham» — вы, конечно, знаете, что это значит?
— Да,— сказал дипломат,— это значит: «Я люблю тебя». Скажите, в каком это было году? — спросил он.
— В девятьсот десятом или одиннадцатом,— ответил Клоп.
— Хм-м,— произнес болгарин,— а как была фамилия девушки?
— Ну, это было так давно — не думаю, что наврежу ей, если скажу.— И Клоп назвал фамилию.
— Хм-м,— снова произнес дипломат и медленно добавил: — Это была моя мать!..
Питер, стоявший рядом, повернулся к Клопу и sotto voce[1] заметил:
— Не хочешь же ты сказать, что у меня есть брат!
Через некоторое время легкий флирт со всеми этими девицами отошел на задний план — главным стали стремительно развивавшиеся отношения с Ивонной. Это было вполне естественно, поскольку они жили под одной крышей, и уже одно это делало их отношения более интимными, и их взаимопонимание все возрастало. Они вместе проводили вечера, гуляя по освещенным улицам Гренобля, сидели на скамейках в тени деревьев.
Ивонна была, конечно, многоопытнее всех остальных девиц да и самого Клопа тоже. Она медленно, но уверенно вела его к конечной цели.
Однажды вечером, когда они сидели под деревьями на авеню Ледигьер, над головой их ухнула сова. Ивонна прижалась к Клопу и прошептала:
— Это плохой знак: говорят, если услышал крик совы, значит, кто-то умрет... Я боюсь, обними меня крепче!
На другое утро мать Ивонны слегла, заболев рожей. Все квартиранты, испугавшись заразной болезни, тотчас съехали. Остался только Клоп. Однажды ночью он проснулся от стука в дверь. Это была Ивонна: Она была в ночной рубашке и вся дрожала.
— Мама умирает! — сказала она.— Я боюсь. Пожалуйста, пойдем, побудь со мной!
Клоп пошел с ней в комнату больной. Они сели рядом на кровать Ивонны. Ее кровать стояла в одном конце комнаты, а кровать матери — напротив. Комната была большая. Возле кровати матери горел ночник. Пожилая дама лежала на спине, ее внушительный профиль с прямым носом отчетливо вырисовывался на стене. Она была очень бледна. Клоп не мог оторвать от нее глаз. Через какое-то время он понял, что ее бледность объясняется тем, что она сильно напудрена. Слой пудры в нескольких местах потрескался, и образовались глубокие прощелины, придававшие лицу страшное выражение. Глаза были закрыты, и она тяжело дышала, время от времени открывая рот и издавая щелкающие звуки.
Ивонна сказала Клопу, что, по мнению доктора, мать не переживет эту ночь. Надежды никакой. Уже приходил священник и совершил соборование. В комнате все еще стоял слабый запах ладана. Молодые люди сидели молча, глядя на умирающую. Время шло. Внезапно Ивонна вздрогнула.
— Боже, до чего же я замерзла! — произнесла она. И легла под одеяло.
А Клоп продолжал сидеть. Он тоже замерз, но боялся пошевелиться, завороженный видом умирающей женщины и ее хриплым дыханием.
— Тебе не холодно? — через какое-то время спросила Ивонна.
— Холодно,— сказал Клоп.
— Иди ко мне в постель, мы согреем друг друга.
И Клоп залез в постель. Там было тепло, мягко и не было видно пожилой дамы. Даже щелкающие звуки при ее дыхании не были слышны. Было так хорошо. Они лежали неподвижно.
Постепенно Клоп начал чувствовать тело Ивонны. Он обнял ее, и губы их слились в долгом, очень долгом . поцелуе. Ее руки забегали по его телу. Он не понимал, что происходит. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного. Он бросил взгляд туда, где лежала больная, но с ним не переставало что-то происходить. Это было безумие. Он терял голову. Ощущение нарастало, он весь горел... и потом вдруг пронзительно вскрикнул. И задохнулся. Это Ивонна, схватив подушку, накрыла ему лицо. Последовала короткая борьба, и они успокоились в объятиях друг друга.
— Так я потерял невинность,— говорил потом Клоп.— В общем-то препротивно... если задуматься.
На другой день пришел доктор, осмотрел больную и, повернувшись к Ивонне, сказал:
— Случилось чудо! Ваша матушка спасена! Я просто понять не могу...
— Знаете,— говорил обычно Клоп в заключение этой истории,— я уверен, что могучее проявление жизни вблизи умирающей вытащило ее из пасти смерти!
И Клоп этому верил. Да и мне это объяснение кажется вполне убедительным.
Вскоре мать Ивонны уже чувствовала себя хорошо, постояльцы вернулись, и жизнь возобновила свое нормальное течение.
— Зато Ивонна,— говорил Клоп,— весь следующий год любовалась главным образом потолком.
Это был невероятно пылкий роман. Клоп был влюблен по уши. Его переполняло счастье, и ему в голову не приходило, что этому может прийти конец. Но судьба решила иначе.
Приблизительно год спустя Клоп пришел вечером домой из университета и обнаружил, что Ивонны нет. Мать сказала, что она ушла с одним студентом, итальянским графом, и вернется поздно. Клоп был потрясен — он и подумать не мог, что такое возможно. Он прошел к себе и решил дождаться Ивонны. Будучи по натуре оптимистом, он был уверен, что она как-то это объяснит и все будет по-прежнему хорошо. Ждать пришлось долго; дом уже спал, когда Клоп услышал, как открылась входная дверь и раздались осторожные шаги по коридору, а затем в гостиной, которая находилась рядом с его комнатой. Он замер, прислушиваясь. И услышал шепот, перемежавшийся долгим молчанием, потом легкий хохоток, снова шепот и скрип кресла. В гостиной было несколько качалок, производивших такой звук, когда на них садились. Затем долгое время он не слышал ничего, кроме поскрипыванья, прерывистого дыхания и вздохов... Воображение Клопа лихорадочно, заработало: он увидел Ивонну в объятиях итальянского графа, увидел, как тот целует ее, как она сдается, он видел ее лицо, все ее такие знакомые жесты и... не выдержал — рухнул на постель и, уткнувшись лицом в подушку, горько зарыдал.
Через какое-то время он успокоился. Но рана была смертельной. Что-то в нем умерло. Вера в людей была поколеблена. И он пришел к решению, что выход только один: уехать немедленно, никогда больше не встречаться с Ивонной, чтобы она не видела, как он жалок. Клоп упаковал чемоданы, оставил для хозяйки записку вместе с деньгами и, покинув с первыми проблесками зари дом, отправился на станцию и уехал в Марсель.
Там он провел неделю или две, сидя в кафе и наблюдая жизнь. Солнце сияло, над головой расстилалось голубое небо, и
