Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

Лидия Яковлевна чудесно передает слова Ахматовой, жаль, что мало.

В «Лит. Газете» целая полоса записей Миши Ардова. Точные. Хорошие. Видна она, и виден он: он интересуется не поэзией и не литературой, а остротами и религией.

14 января [февраля] 89, понедельник, Москва. А самое главное – когда я вернулась с дачи – на диктофоне (туда складывают Фина и Люша письма ко мне) лежало письмо – от – Чапского… Я не поверила своим глазам – буквально. Я этого человека видела дважды: один раз у АА и один раз когда он пригласил семерых гостей к себе в гостиницу – все (в том числе и АА) обещали, но не пришли, а я одна пришла[540]. АА потом меня за волосья оттаскала, объясняя, как это опрометчиво. «Поляк… был у нас в лагере… теперь в армии Андерса, а дальше невесть кто…»

Мы провели вечер двое, сначала сидя за столом накрытым на 8 приборов (очень скромно, никакого вина, – бутерброды, чай), потом перешли на балкон – теплая, благоуханная ночь – он читал мне стихи по-польски – трагические – о Варшаве. Он был очаровательно умен, тонок, всепонимающ. Никаких значительных слов он мне не говорил, даже провожать не пошел – я ушла рано, в 10.30 – в полную тьму, и он не вышел со мною (Теперь думаю: из-за шпиков?).

Потом его брошка, присланная с Паустовским. Я была уверена – для Ахматовой.

Потом я прочла в книге «Земля бесчеловечья» его слова о нашей встрече, о моей одухотворенности[541]. Кое-что фактическое переврано – то ли запамятовал, то ли боялся чего-то за меня, АА и записал неточно.

И вот теперь – письмо. О том вечере. Не по почте. Написано чернилами, но не его рукой, очень аккуратно и не совсем по-русски. Продиктовал. (Ему около 90). Подпись его – больная, нескладная. Хочу послать ему свои книги (Он пишет горячо, что никогда не расстается с «Опустелым домом»). Письмо потрясающее. Не без ошибок: он помнит, как я ему рассказала о своих друзьях, погибших в финскую войну. В финскую войну у меня никто не погиб… Может быть, он имеет в виду 37-й?

Вообще все это волшебно и странно. Думаю он запомнил меня, потому что сам читал мне стихи, которые некому тогда было читать.

23 января [февраля], среда, Переделкино 89. Сильных городских впечатления два: письмо от Надеждиной (это после моего-то!) и с приложением рукописи! Первое. Второе: многие уже получили февральский № «Нового Мира» с моими стихами[542], а я еще нет. Позвонил Павлик Катаев: «Прочел ваши стихи. Это истинная поэзия». Конечно, вкусу Павлика я не имею основания верить, но ведь вот это стихотворение нравилось и не признающим моих стихов – Володе Корнилову, Липкину… Затем, уже накануне моего отъезда сюда – т. е. вчера, под вечер – слабый голос из какого-то давнего далека: Макашин[543]. Вот это и было для меня, (как всё давнее!) событием. Никогда я с ним дружна не была, виделась только в «Лит. Наследстве», он променял меня на тупицу Ланского, он ученый – страсть! подвижник! – но не литератор, а вот поди ж ты, как дрогнуло сердце! Наверное потому, что тогда я уже была тяжело раненая, но живая, и еще потому, может быть, что тогда подружилась с Я. З. Черняком (который умер за полшага до правды)… Почему бы ни было, но дрогнуло сердце.

Он: – Я прочел ваши стихи. Вам удалось в краткой форме (!) представить всю эпоху. И я так вспомнил вас и нашу работу…

Я поблагодарила, и он стал рассказывать о себе. «Сдал на днях последний Герценовский том. Знаете, там удивительная находка: письма отца к разным лицам о Шушке. Непонятно, почему Александр Иванович написал об отце так сухо, а тот души в нем не чаял, письма нежнейшие, он им, его судьбою, дышал».

Итак, Сергей Александрович один долг своей жизни выполнил. Сказал и о Щедрине – тоже кончил. Сказал: «Вы его кажется не очень любите, он действительно труден, это русский Эзоп». – Я не не люблю, я плохо знаю. «Я вам пришлю свою книгу». – «А хотите, Сергей Александрович, я вам пришлю свои повести, они только что вышли?» – «Конечно, я буду рад вашему автографу» – «Сергей Александрович, у вас моих автографов груды!» – не удержалась я от попрека, но в шутку, и он это понял. Опять о Герцене «Я хотел бы написать биографию Герцена на основе новонайденных материалов, но я ведь не писатель, а тут нужен писательский дар… И очень мешают «Былое и Думы»… – Нет, я знаю как могут они не мешать – сказала я, вспомнив свой план: писать по письмам… (Я не сказала, что мешает, главным образом, статья Ленина «Памяти Герцена», где путь его извращен… Но спасибо Владимиру Ильичу за статью, иначе Усатый вообще его не допустил бы. Гений Герцена ему противопоказан)… А на прощанье Сергей Александрович сказал: «Жаль, что Ваши стихи такие мрачные. Все так – но нельзя же, чтобы впереди была одна черная дыра. Пусть хоть утопию, но надо видеть впереди хорошее»…

Может быть он верующий? Я хотела бы тоже поверить. А без веры – что же впереди, кроме черной ямы?

16 марта, четверг, Переделкино, 89. Читала Гордина о деле Бродского[544]. Вообще написано хорошо; большое удовольствие – читать в печати о Лернере, что он мошенник и бандит; кое-что пригодится и для примечаний, хотя у меня в 100 раз больше документов и фактов и дат, чем у него[545].

24 августа, 1989, Переделкино. Самое главное за это время: незнакомая ленинградка прислала мне вырезку из «Ленинградской Правды», где описано место погребения несчастных расстрелянных в середине 30-х годов… Левашово. Близь Парголова. (Я забыла по какой это железной дороге). Очень может быть – судя по датам – что и Митино тело закопали там… Хотя: «она не здесь, она во мне», – как сказал Герцен, побывав на могиле Натальи Александровны, – он не там, он во мне – а все таки я счастлива узнать, где закопаны его родинки.

19 апреля 90, четверг, дача. Гришу Галича (Войтенко) суд не утвердил, как сына Галича, потому что формально он не был признан, т. е. отец не усыновил его, и он «незаконный»… Наследство получает «законная дочь» (от Нюшки!)[546]. В «Лит. Газете» выступила Грекова в защиту Гриши и еще кто-то. Молодцы. Я тоже подписалась бы, ведь вся история и его жизнь у Бабенышевых у меня была на глазах. Галич поступил по-негодяйски[547].

17 мая 1990, четверг, Переделкино. Ночью думала о перестройке. Думала о том, что первая стадия ее была одухотворенная. Люди поняли свои грехи, свои вины, увидели горы трупов, похороненных и не похороненных, услышали их стоны, мечтали покаяться, узнать всю правду, начать новую жизнь. Горбачев вернул Сахарова – это событие стало символом новой жизни, новой нравственности, потому что вся общественная мысль Сахарова была образцом поступков, диктуемых нравственностью.