Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

Эти юные проказницы, в согласии с их отцом, выдали мне ужин из самых изысканных, с винами, которых не найдешь лучше. Они держали меня за столом до полуночи, склоняя пить и есть, веселые, болтливые, с милыми шутками всегда под рукой, так что я чувствовал себя очень странно в своей сдержанности. Я мог ее отнести только за счет глубины печали, в которую ввергла мою душу смерть Шарлоты, потому что я стал весел, я отдал в глубине души полную справедливость их прелестям, но не почувствовал в себе эту чувствительность, которая воспламеняет, и которой всю мою жизнь я был столь подвержен. Я себя не узнал.

Отец вошел в мою комнату в полночь с веселым видом, спрашивая, доволен ли я ужином.

— Очень доволен, но много больше — компанией. Ваши дочери обе прелесть.

— Я очень рад. Когда вы снова поедете здесь, они будут есть с вами, но не в тот час, когда все должны идти спать.

Я не знаю, оставил ли бы он их мне, но знаю, что я не сделал ему этого предложения, опасаясь быть пойманным на слове. Я не чувствовал себя ни расположенным, ни способным заставить себя испытать радость, достойную заменить мне благородную Шарлотту. Я пожелал им спокойного сна и, полагаю, что даже не поцеловал бы их, если бы отец не внушил мне оказать им эту честь. Я проделал это с жаром, из чистого самолюбия. Они решили, что оставляют меня охваченным желаниями, и я постарался оставить их в этом заблуждении. Когда я остался один, я увидел, что если я не забуду Шарлотту, я — потерянный человек. Я проспал до девяти часов и сказал служанке, что разводила у меня огонь, заказать кофе на троих и лошадей.

Хорошенькие девицы пришли завтракать со мной, и я поблагодарил их за то, что убедили меня остаться. Я попросил карту, и старшая сказала, что счет круглый. Все идет по луи с головы. Я дал три луи, сказав, что у меня три головы. Я выехал, очень довольный, не сочтя это развлечение слишком дорогим. Мне захотелось проехать там еще разок, но оказии больше не представилось.

Я удлинил свое путешествие на два малых лье, чтобы ехать через Ангулем. Я надеялся встретить там Ноэля, повара короля Пруссии, с которым я ужинал три или четыре раза в Берлине у Руфин; но нашел там только его отца, который очень хорошо меня принял, и у которого я получил необычайный опыт изготовления паштетов. Этот человек с очень убедительным красноречием говорил мне, что он берется отправлять паштеты, что я буду заказывать, по всей Европе, прямо на дом персонам, которые я укажу.

— Как? Даже в Венецию, в Лондон, в Варшаву, в Петербург?

— Всюду; вам надо будет только написать адрес, и чтобы вас убедить, что я не хочу вас обманывать, вы заплатите мне, только когда получите сообщение, что паштеты поступили в руки тех, кому вы хотели их отправить.

Я и отправил, оплатив их, в [3066] Венецию, в Варшаву и в Турин, и получил оттуда благодарности. Этот человек, благодаря этой коммерции, обогатился. Он говорил мне, что отправлял их в Америку. Это были паштеты из молодых куропаток, индюшек, с трюфелями. Они сохранялись, не испортившись, до лета. Через день я прибыл в Бордо, где провел восемь дней. После Парижа, это был первый город Франции. Я уехал оттуда, переведя мои 8 000 на Мадрид обменным письмом на Генуэзца, и через Ланды направился в С.-Жан д'Анжели, где продал мою почтовую коляску. Я направился в Памплону, переехав Пиренеи верхом на муле, в сопровождении другого, который вез мои чемоданы. Эти горы показались мне гораздо значительней, чем Альпы.

В Памплоне возчик Андреа Капелло взялся везти мою персону и мои вещи, и мы направились в Мадрид. Первые двадцать лье меня не утомили, потому что дорога была такая же прекрасная, как во Франции. Это был монумент памяти г-на де Гаж, который после войны в Италии осуществлял управление Наваррой. Он, как мне сказали, велел сделать эту прекрасную дорогу за свой счет. Этот знаменитый генерал, который двадцать четыре года до того велел меня арестовать, нашел таким образом верный способ достичь бессмертия и его заслужить. Как великий военный он заслужил лавры только как известный истребитель рода людского, но эта прекрасная дорога сделала его благодетелем. Его слава была непрерывна и крепка. Но после такой хорошей дороги, я не могу сказать, что пошла плохая, потому что не нашел больше никакой. Подъемы, спуски, неравные, каменистые, где не видно ни малейших признаков, что экипажи следуют туда, куда надо. Такова повсюду Старая Кастилия. Не предполагается, что путешественники, любящие удобство, вздумают следовать на Мадрид этим путем, так что я не был удивлен, встретив там лишь дурные жилища, пригодные для погонщиков мулов, устраивающихся вместе со своими мулами. Сеньор Андреа заботился о том, чтобы выбирать для меня места более жилые и, обеспечив всем необходимым своих мулов, он отправлялся искать что-нибудь съестное для меня по деревне. Хозяин нищенского дома, где мы останавливались, не беспокоился; он показывал мне комнату и говорил, что я могу спать там, и печку, которую предоставлял мне возможность разжигать, самому находя для нее дрова, и готовить то, что я хочу есть, не занимаясь даже тем, чтобы объяснить, где я могу купить это за свои деньги. Утром, при отъезде, я платил ему то немногое, что он просил за жилье, и маленькую монету за беспокойство (pezzetta por el ruido). Он курил зигаро, и его бедность была ему заменой богатства, лишь бы иностранец не мог сказать, проезжая, что он сделал хоть малейшее движение, чтобы ему услужить. То, что производит такое, — это лень, смешанная с гордостью: это Кастилец, он не должен унижаться до того, чтобы служить гаваччо — это название, которое испанская нация присваивает иностранцу. Это слово гаваччо — намного более оскорбительное, чем собака, которое дают нам турки, и чем Френч-дог (французская собака), которое английский народ дает любому иностранцу. Разумеется, знать и люди воспитанные, за счет путешествий или по воспитанию, так не думают. Иностранец, располагающий хорошими адресами и хорошо себя ведущий, найдет разумных людей и в Англии, как в Испании или в Турции.

Вторую ночь я спал в Агреда. Ему было дано имя города. Это чудо убожества и тоски. Это место, где человек, не занятый делом, должен стать безумным, мрачным, визионером. Это здесь сестра Мария д'Агреда сошла с ума на описании жизни Святой Девы, надиктованном ею самой. Мне дали почитать ее творение в Пьомби, и читатель может вспомнить, что мечтания этой визионерки чуть не заставили меня потерять рассудок. Мы делали десять лье в день. Я увидел, что передо мной движутся десять или двенадцать капуцинов, которые идут более медленным шагом, чем мулы, запряженные в мою коляску. Мы минуем их, я смотрю на них и вижу, что это не капуцины, а женщины разных возрастов.